Мертво тянулся домой. Снова будет сейчас это искажённо-отвлечённое лицо. Или ещё какая-нибудь обвинительная бумага.

Да разве всякая семья рушится, где такое случилось? При взаимном снисхождении, при доброй воле…

Алина встретила его снаружи, у порога, – ровная, с торжественно-загадочным выражением. И – не внутрь флигеля, а повела его мимо клумбы, где цветы посадила, ещё несколько шагов. И остановилась у какой-то ещё новой клумбы, её не было, – формы скошенного прямоугольника, середина возвышена и взрыхлена, а по краям вокруг обложена галькой.

И одну руку протянула перед собою вниз:

– Это – твоя могила.

С испугом посмотрел на неё.

Правда, форма могилы.

Она не шутила. Она стояла ровно, бледная, присмежив глаза:

– Это будет могила моего Жоржика, который меня любил. Отныне он для меня умер. Знаешь, многие предпочитают не видеть покойника, а чтоб он оставался в их памяти живой. Я буду приходить сюда, сидеть и вспоминать…

– Ну это уж… ты знаешь…

Нет, она не помешалась. Ему вдруг стало скучно-скучно. Скучно.

Близко тут – была единственная в садике скамья. И Алина – села на неё. Торжественно. Ритуально. Вовсе не собираясь ни что-нибудь ещё пояснять, ни уходить.

Глупо. И не оставишь её так.

Стоял.

Солнце грело – а не жарило. Разнимающая весенняя теплота. Ни ветерка. Деревца ещё не давали тени. Чирикали, возились птички в ветвях. Перепархивала белая бабочка.

Молчала, не добавляя больше ничего. Смотрела даже умилённо.

Он не находился, что ей сказать, это – уже было за всеми пределами.

И промолчать нельзя.

Так молчание и сковало их.

Не прежде погибло всё, а вот сейчас, в этой тягомотине, погибало.

Неслышно пробившаяся травка уже сильно зеленела там, здесь.

Какая-то козявка всползла на головку его сапога и ползла, ползла выше, уже до верха голенища. Георгий наклонился, смахнул её назад, в траву.

Ещё молча, в этой мирной тишине и тепле, Алина – сидя, он – стоя. Уже думал и просто молча уйти.

И вдруг – Алина сказала неожиданно:

– А может, мне съездить в Москву, развеяться?

Какая счастливая мысль! Какое облегчение сразу! И правда, может вся эта болезнь и развеется сама. И хоть малый кусок жизни – без выслушивания упрёков, без сопереживаний. Стараясь не выдать радости:

– А что? Неплохая мысль. Может, сразу тебе и легче станет.

– Должно же случиться чудо! – сказала Алина с надеждой, и глаза её стали светлы. – И я – выздоровлю. И снова обрету право на жизнь!

– Дай Бог, дай Бог. Конечно поезжай.

– Мне нужна осмысленность жизни! Если ты не в состоянии мне её дать… – Но вглядываясь с тревогой: – Но ты же не разлюбил меня совсем? Ты – хоть на мизинчик меня любишь?

Схмурила лоб и отмерила, показала часть мизинца.

Мучительная, пила по нервам, – и почему-то своя.

Не приедет? Этой весной не приедет?..

В начале мая наши ночи уже так заметно белеют. Зоренька – и Зоренька…

Мне без вас и весна эта не нужна.

А вы – позовите меня! – я лёгкая. Я приеду куда угодно, хоть в Астрахань!

У вас на Волге стало худо – а в Петербурге стреляют. Всё как-то закачалось, ненадёжно. И грозят голодом.

Затащили меня на концерт Вертинского – а он по-прежнему в костюме Пьеро, и по-прежнему:

И публика аплодирует, и летят цветы из зала. Как ничто не изменилось.

Что же с нами будет? В этих бурях я боюсь и совсем потерять к вам последнюю ниточку.

Ой, не кончится это всё добром. Это – худо кончится…

Они называли себя ЦК – потому что у всех революционных партий был ЦК, почти всегда подпольный, страшный и кровавый. А кадетам чужи были эти все атрибуты, однако для солидности и они, уже много лет тому, завели ЦК – и принимали на нём важные партийные решения.

Но, может быть, никогда такое важное, как сегодня.

И вот они собрались, три десятка лидеров, в небольшом лепном зальце второго этажа своего прелестного особняка на Французской набережной, почти посередине между Троицким и Литейным мостом. Через цельностекловые зеркальные высокие окна перед ними текла Нева – сегодня безжалостного стального цвета и взрябленная порывистым ещё холодным ветром. И солнце не блестело по ней, зайдя уже позади дома. Иногда проносились катера, покачивались лодки, проплывали невысокие баржи, пропускаемые мостами без развода.