— Признавайся, — говорила Фанни. — Ты тоже не прочь оказаться в постели с Дядюшкой.

— Нет, — возражала Клара, и ей казалось, будто щеки просто-напросто сгорят, если она не прекратит врать. — Хотя, пожалуй, иногда мне этого и впрямь хочется. Но, уверяю тебя, я этого никогда не сделаю.

— Почему?

— Потому что с ним ты.

— Да брось ты! Меня бы такое не остановило ни на мгновение.

— Тебя, может, и не остановило бы. А вот меня ожидала бы страшная кара.

— Ты в этом так уверена?
– Да.

— Может, и зря, — замечала Фанни. — Я сказала Дядюшке, что умру, если позволю ему сделать мне ребеночка; а сейчас отношусь к этому иначе. Я хочу ребеночка. И непременно заведу его.

— Конечно заведешь. И на меня можешь положиться. Я никогда не сойдусь с дядюшкой Алоисом. Ты его женщина. Я клянусь.

Тут они начинали целоваться, но в аромате этих поцелуев Фанни чудилось нечто настораживающее. Губы у Клары были твердыми, что вроде бы свидетельствовало о цельности натуры, вот только не совсем. Ночью после разговора Фанни приснилось, как Алоис занимается любовью с Кларой.

Перед отъездом Клара самую малость всплакнула.

— За что ты меня прогоняешь? — спросила она. — Я ведь тебе поклялась.

— Скажи-ка мне, — возразила Фанни, — а на чем основывается твоя так называемая святая клятва?

— Я поклялась памятью моих умерших братьев и сестер. Это был не слишком удачный ответ. Фанни внезапно пришло в голову, что Клара, подобно ей самой, может считать себя в глубине души ведьмой; кроме того, не исключено, что она недолюбливала своих братьев и сестер, по меньшей мере кое-кого из них.

Воспользовавшись своими связями в Министерстве финансов, Алоис нашел Кларе вполне приличное место в Вене. Ей предстояло стать полугорничной-полукомпаньонкой в доме у скромной пожилой дамы. (Алоис, безусловно, пекся и о том, чтобы у племянницы не возникло соблазна лишиться невинности.) Так что, честно проработав четыре года личной прислугой на постоялом дворе и прожив все это время в самом крошечном чулане чердачного этажа, Клара сложила пожитки в тот же самый саквояж, с которым прибыла из деревни, и уехала на новое место работы в Вену.

Если Фанни теперь и стало спокойнее жить с Алоисом, на душе у нее остался пренеприятный осадок. С чего это она взяла, что недоверие к Кларе было оправданным или хотя бы честным? А вдруг все дело в злости, одолевающей Фанни, как зубная боль? Про злость свою она кое-что знала. Именно из-за нее Фанни и считала себя ведьмой.

Как Фанни и предчувствовала, она скоро забеременела. И хотя ее недавнюю жестокость это кое-как оправдывало, терзаться угрызениями совести она не перестала. Она заставила гражданского мужа рассчитать самую милую девушку из всех, кого до сих пор встречала, и в иные дни с трудом удерживала себя от того, чтобы заговорить о ее возвращении. И если молчала, так только потому, что тут же начинала терзаться сомнениями: а что, если Алоис предпочтет ей Клару? Да и сама девица вмиг отречется от собственной клятвы. И как это будет несправедливо по отношению к еще не появившемуся на свет ребенку!

Через четырнадцать месяцев после того, как Анна Глассль получила официальное разрешение на раздельное проживание с мужем, Фанни родила мальчика, которого Алоис без колебаний назвал тоже Алоисом. Правда, не Алоисом-младшим — пока еще нет. Мальчика записали Алоисом Матцельбергером, и Алоиса Гитлера это раздосадовало. Тут же он поневоле вспомнил то, что до тех пор изо всех сил старался вычеркнуть из памяти: ребенок, вынужденный войти в мир под фамилией матери, ежечасно и ежеминутно испытывает то же ноющее чувство пустоты, какое возникает в пустом желудке. Теперь, отходя ко сну, Алоис-старший еженощно осыпал мысленными проклятиями Анну Глассль.

Не такой он был человек, чтобы разбрасываться проклятиями налево и направо. Накапливающиеся в душе проклятия он считал чем-то вроде личного золотого запаса. Тем не менее он проклинал жену каждую ночь, изливая на нее потоки желчи. Поэтому не слишком удивился, когда Анна умерла. Совершенно внезапно! И пусть произошло это еще четырнадцать месяцев спустя, когда Фанни уже вновь была беременна, Алоис все равно полагал, что без его анафемы здесь дело не обошлось. Он рассматривал это как вынужденные (и чрезмерные) расходы для достижения желанной цели. Чрезмерные — потому что следовало считаться с непредусмотренными побочными последствиями.

В свидетельстве о смерти значилось, что ее причина неизвестна. Это убедило Алоиса в том, что Анна покончила жизнь самоубийством. И это ему не понравилось. Суеверен он не был, по меньшей мере, не сомневался в том, что ни Бог, ни Дьявол не могут вмешиваться в земные дела. Скорее, как он не раз излагал за кружкой пива, краеугольным камнем его веры было разумное и самодостаточное управление, осуществляемое одними людьми и адекватно воспринимаемое другими. Бог, в какой бы дали Он ни обитал и какими прерогативами ни обладал бы, безусловно, относился к всеобщей системе управления одних людей другими точно так же, как сам Алоис, а именно как к исполнению собственного Промысла, реализуемого эффективными усилиями безупречных чиновников вроде Алоиса. Мысли эти Алоис почерпнул не у Гегеля, он не читал Гегеля, он и имя такое едва ли слышал; но какое это, собственно говоря, имело значение? Алоис с Гегелем думали одинаково: сила этой мысли распространялась на все живое. Для Алоиса это было настолько ясно, что не нуждалось ни в каких подтверждениях.