Рудакова опять перевела разговор на магазин:

— Вчера нам ковры привозили красивые. Я купила. Хочется уюта в избе. У меня дома на стене сколько лет висела баба с голыми грудями да с лебедями в пруду… Такая безвкусица! Давно хотела содрать со стены, да мужик не давал. Люблю, говорит, по утрам на нее (на бабу-то) смотреть. Настроение поднимается.

Женщины всплеснули руками, захохотали, Лисицын — тоже.

— А я ему говорю: чего тебе на стенку смотреть, когда это самое рядом есть, живое? А он говорит: там завлекательнее. На тебя, говорит, посмотрю, так ты сразу закрываешься, а она не закрывается, любуйся сколько хошь… Ну, мужик, он мужик и есть, ему все хочется на сторонке прихватить, будто там слаще. Ну, повесили ковер — шибко дородно-порато. [1] Сразу изба расцвела…

— Ну, вы даете! — хохотал Лисицын, вспомнив слова Яшиной о женском домострое в Прохоровке. — Бойки на язычок-то. Муж-то у вас чем нынче занят?

— Зябь пашет. Он у меня работяга.

— А вы что, специально с нами поговорить ехали? — спросила Пискунова.

— Попутно. Ездил в Залесье. Земли смотрел.

— Будем те земли обрабатывать?

— Непременно. Ну что же, спасибо за приятную беседу. Как говорится, приятная беседа лучше всякого обеда. Желаю вам успехов.

Доярки вышли проводить его. Рудакова, чуть помявшись, сказала:

— Ваша жена Лизавета привозит нам книжки. Спасибо ей. Только пусть она больше не ездит. Надо вам, Степан Артемьевич, поберечь женку, она беременная. Трястись в машине по худым дорогам ей совсем ни к чему.

— Да, конечно, — смутился Лисицын. — Спасибо за совет.

Степан Артемьевич и Яшина съездили в Чеканово, получили в райсельхозуправлении добро на разработку залежи и строительство, дали заявки на мелиорацию и на проект коровника. Из райцентра уезжали не очень довольные: мелиоративные работы обещали начать только в конце сентября.

Привычный деловой кругооборот захватил целиком Лисицына: то не упусти, не прозевай, то выправи, то другим помоги, то сам попроси помощи. А то и отчитайся. Да и отчитываться ему вскоре пришлось на партийном собрании о подготовке ферм к зиме. Новинцев — друг другом, а заставил его намотать на ус многое. Управляющие отделениями слишком долго раскачиваются, чересчур уж спокойно заявили на собрании. «Зима еще где-то, а у нас на очереди картошка». А кто виноват в таком благодушии? Конечно, директор. Он вовремя не спросил.

Но все это — очередные дела, и с ними Лисицын как-нибудь справится. Теперь у него и опыта накопилось порядком, и начальственный голос окреп. Хватит ему ходить в начинающих, это добром не кончится.

Как-то вечером Степан Артемьевич неторопливо шел по мосточкам. Мимо проехал трактор, заполнив улицу грохотом и скрежетом гусениц. В кабине сидел Рудаков, муж прохоровской доярки. Он смотрел перед собой и привычно действовал рычагами. В уголке губ — папироса. За трактором, переваливаясь на изрытой гусеницами дороге, тащилась телега Порова, нагруженная ящиками. Крючок сидел в передке, свесив ноги. Его полотняная кепочка превратилась в серый измятый блин. Заметив директора, Поров отвернулся и опустил голову, будто не видел его. Лисицын придирчиво скользнул взглядом по мерину, по Крючку, конечно, вспомнил историю с бревнами.

Поров уехал. Лисицын подумал о Лизе, о том, что ей надо будет скоро идти в декрет, о несостоявшемся отпуске, о неосуществленной поездке в Санта-Крус…

«Бог с ней, с поездкой… Дорога дальняя, Лиза беременна, где уж там…» Но в его воображении опять назойливо возник призрачный мираж: вид чужеземных островов, непременно скалистый берег и чайки, непременно белые домики, песни под гитару, треск кастаньет, рев океанского прибоя… Лисицын даже помотал головой, отгоняя это видение…

Навстречу шел Николай Гашев. Через плечо у него висела холщовая сумка, какие прежде носили деревенские пастухи, а из нее торчали топорище и конец пилы-ножовки. Гашев, уступая дорогу, сошел на обочину и поздоровался. Степан Артемьевич спросил:

— Плотничать собрались?

— Уже отработал, — Гашев снял кепку, вытер лоб рукавом пиджака, хотя на улице было прохладно. — Полы в избе на Горке перебираю. А здесь в квартире надо сменить подоконники. Посохли, растрескались…

— Значит, на два фронта?

— Выходит, так. Знаете ли, — Гашев замялся. — Планы наши с женой изменились. На Горку переезжать не будем.

— Почему?

— Хозяйка передумала. Стареем, говорит, а там надо с дровами возиться, воду таскать из колодца ведрами. Корову держать, пожалуй, не по силам. Да и на ферме ей хватает мороки с животными.

— Ну что ж, — ответил Лисицын, — вас никто не неволит.

— Оно так. К старому, видно, нет возврата. Только огород там будем по-прежнему возделывать, а летом иногда и поживем, если тепло да сухо…

— Значит — дача?

— Вроде того.

Степан Артемьевич хотел было сказать, что он рассчитывал их квартиру передать молодоженам, но воздержался, боясь обидеть Гашевых. Они попрощались и разошлись в разные стороны.

«Вот уж и осень наступила. А когда — я и не заметил», — Степан Артемьевич остановился, присмотрелся к окрестности. Почти прямая деревенская улица. По обе стороны — аккуратные, опрятные домики рабочих. Впереди у околицы, на взгорке — толпа молодых берез. За ними — невидимый отсюда спуск к Лайме. И дальше за березами, во всю ширь неба — большая-пребольшая синяя туча. Брызнуло солнце, высветило березы, кора на них стала розовой, кроны запестрели желтизной. Ярко освещенные, деревья теперь уже выделялись на фоне необъятной синей тучи рельефно, картинно, как на театральной декорации. Над ними вились чайки, по чайкам и угадывалась невидимая отсюда река в низине.