Шрифт:
И на «Ленфильме» вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным «жестом от локтя», как я показал, – все, включая директора. Новые времена!
– Звони Пеке своему! – Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи.
– Ладно, сейчас на почту пойду.
– Какая, на хер, почта?! – радостно он орал. – Ко мне пошли!
Во времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед – и я теперь здесь!
– Пишите все как есть! – Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул, будто все на одном этом листе поместится. – Давай! Страна должна знать своих героев! Звони!
По наивности я подумал, что слово «герой» спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.
– Алло! – Пека отвечает как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на заполярном севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют – не разберешь.
– Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? – пытаюсь какую-то человечинку дать.
– Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня.
О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.
– Надо бы увидеть тебя.
– А не ослепнешь?
– В каком смысле?
– Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?
– Гертруда? – повторил я изумленно.
Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского – тот радостно улыбался, кивал – и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: «Герой труда!» И мне лист подвинул.
– Герой труда?! – вскричал я.
– Газеты надо читать, – изрек Пека.
– Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!
– Нет.
– Что значит – нет?
– То… Дублей не будет. Хочешь – сам делай их.
– А первый-то раз… все на самом деле было? – вдруг злобно меня осенило.
Пека захохотал самодовольно:
– Вот это интересный вопрос!
– Значит, правда не волнует тебя? – я решил на резкость пойти.
– А что – правда? – совсем уже сонно говорил, как большой начальник. – Правда, что мне квартиру надо получить.
– А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! – сорвался мой голос.
Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.
– А как же семь в пять? – я уже и на это пошел.
– Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что, как, да с Опилкиным.
Видимо, еще и с Кузьминым.
– Нарисуем! – нагло закончил он.
– Катишься вниз по художественной лестнице! – только сказал ему я.
– Ну, получил что-нибудь? – моя жена встретила меня в прихожей.
– Ни копья… Пеку своего благодари!
– Да причем здесь Пека?! – вступилась. Но не за того.
– Подумала бы лучше, что будем есть!
Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям – с картошкой. Я сглотнул слюну.
– Пека дома? – просипел он.
Путник запоздалый.
– Нет.
– Ну ладно, – подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.
Живем.
Глава 4. Верх падения
Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше – ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.
Чудный вид открывался с балкона круглой башни старинной виллы. По фильму – это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера, как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся, ясное дело, наследником знатного рода… Роль эту (моими, ясное дело, руками) Гуня страстно создавал для себя. Притом был и режиссером. И, кстати, продолжал числиться в Министерстве экономики, занимая пост директора по внешним связям, за большие деньги (кто ж за малые на такое пойдет?) выставляя свое министерство мягким и пушистым. Успевал. Если так работать, как он на фильме, – успеть можно. Все на мне! Но и я доволен. Тоже сбежал с «пламенным революционером», подобно героине-балерине, из голодного Питера, от безалаберной жены, бесшабашной дочери, от всех тревог, из неуюта – сюда. Главное, от кого я сбежал, и давно уже – от Пеки, от своей главной работы, которая зашла, к сожалению, в тупик… Редкие встречи с Пекой в последние десять лет это подтвердили. Не для кино!
ВГИК, ясное дело, закончил я, находясь, правда, «в обозе» у Гуни, балерининого сынка. Ай плохо?
Ради чудной поездки этой отложил даже срочную халтуру – рукопись детектива «Полтора свидетеля». Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил… Отдыхаем!
– Что это?! – вдруг возмущенно завопил Гуня, тыча рукой вдаль. Что, интересно, в этом раю не устраивает его?
Пришлось мне подняться с кресла.
Да-а! Это страшней, чем зловещие письмена «мене, текел, фарес», появившиеся на замшелой стене какого-то дворца. Солнце проступало все ярче, съедая последние куски нежной мглы, оставшейся после недельных дождей, и открывались зеленые холмы. И на ближайшем холме словно выросли выше дерев огромные белые буквы! Если бы это был «ГОЛЛИВУД» – то мы бы, наверное, это пережили. Но буквы были совершенно другие: «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ»! Представляю ужас измученной балерины, сбежавшей сюда из революционного Петрограда, – и вдруг перед ней возникают эти слова! Где тот прекрасный мир отрешенной любви двух швейцарских изгоев, который хотел здесь вылепить Гуня из моих букв? «ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ» тут, а никакая не Швейцария! Я и то был сражен. «Ну что, фраер? – я как бы увидел заместо букв оскал кривых зубов Пеки. – Попался?» И Гуня, ясное дело, задергался. Понял, куда устремлен мой взгляд! А без меня (короткое самовосхваление) все эти балерины, революционеры, жандармы – мертвы, и Гуня это прекрасно понимает. Себя он уже трепетно связал с образом пламенного красавца-революционера, романтика, швейцарского изгоя, вынужденного скрываться от самого Сосо. И вдруг такая бяка. Убрать? Сейчас как раз время борьбы со всем советским, а что может быть «совковее» этих букв? Чуть нажать на каких-нибудь депутатов, ищущих популярности, – и те БУКВЫ слетят! «Ну! Скажи же!» – молил меня Гунин взгляд. В ответ я отвел свои очи. Моя душа уже летела ТУДА! Вспомнилось наше с Пекой кино – балерины с жандармами растаяли, как недавний туман.