Куча ближней и дальней родни, большинство – судя по датам – давно покойники, но все – с семейным мощным профилем, мясистыми ушами, горькими восточными веками. Жадная до мельчайших деталей, я просматривала снимки часами. Кто из официальных Двинских мог понять эту болезненную жажду принадлежности к своему роду? Годами я искала себя на цветных и черно-белых лицах с отцовской и материнской стороны и видела скуластых светловолосых людей с правильными чертами. Пазл не складывался – я раздражалась, мрачнела. Уходила в свой девятнадцатый век. Чтобы теперь вернуться к этим альбомам. Этим родным незнакомцам.

Ниса поднялась со своими ведрами и щетками ко мне на этаж, долго драила лестницу, потом, под моим внимательным взглядом, комнату. Собрала альбомы и выпавшие из них фотографии, искоса на меня взглянула, поставила рядком на столе.

Кроме меня, в доме никого не осталось – Ниса убиралась здесь годами, доверяли ей слепо. Официально и я должна была бы уже уехать в город, но в результате провела полночи в обнимку с альбомами, просматривая до рези в глазах бессмысленные надписи на обороте («Ларочке на Новый, 1978 год от Котика»), – и проспала. Лежать, пока вокруг тебя копошится с тряпками человек вдвое тебя старше, казалось неприличным. Кроме того, была у меня в голове одна мыслишка.

– Давайте я вам помогу, Ниса. – Я натянула старую футболку и растянутые спортивные штаны. – Опустошу у всех мусорные корзины, отнесу на кухню чашки с остатками чая. Вещи сложу, да?

И, не дав ей ответить, спустилась по лестнице туда, где этажом ниже жили сестры. В комнате Алекс не чувствовалось запаха духов – она вообще почти не пользовалась парфюмом, а если и душилась, то пахла изысканным мужчиной: мускус, пачули, дорогой табак.

Я заглянула под кровать – Нисе и правда пора бы пройтись тут влажной тряпкой, – открыла платяной шкаф: минимум вещей, из косметики на полке болтался один черный карандаш для глаз, тушь и гель для волос «ультрасильной фиксации». Ни крема, ни даже средства для снятия косметики, одна расческа – явно из какого-то набора для длинных перелетов. Чем она расчесывает свои пару сантиметров волос на голове – пятерней? Ничего не оказалось и в мусорке – в этом, впрочем, они были схожи со старшей сестрой.

У Анны тоже обнаружилась пустая корзина, один парфюм, ожидаемо нежно-цветочный, зато косметичка заполнена до краев: все для создания «эффекта чистого лица без косметики», однако косметики на эту цель требовалось немало. Как это было неинтересно, я раздраженно перебирала флаконы с тональником и жидкими румянами, забралась на верхнюю полку с домашней аптечкой: таблетки от запора и поноса, от аллергии, обезболивающее при месячных, тампоны и прокладки.

Не может быть, чтобы ни одна из двух сестер не оставила после себя ничего любопытного! Окей, я не рассчитывала на обрывки любовного письма, но хоть малюсенький секрет, мельчайшую тайну, что позволит пробиться сквозь высокомерие одной и доброжелательность другой. Я злилась, бутылочка с антисептиком выпала из рук, покатилась по полу – прямо к ногам молчаливо стоявшей на пороге Нисы. Я на секунду замерла, краска бросилась в лицо. И долго она тут стояла, наблюдая, как я перебираю чужие прокладки? Я попыталась улыбнуться и бочком выбралась из комнаты, бегом поднялась к себе, схватила первый попавшийся томик – стихов Анненского, легла поверх аккуратно постеленного Нисой покрывала. Но сосредоточиться на поэзии не получалось.

– Хозяйка, – услышала я за дверью.

Ниса. Я подобралась.

– Да?

Ниса зашла, протягивая мне что-то в кулаке. Я подставила ладонь – в нее упали две пустые ампулы.

– Что это, Ниса?

Ниса пожала плечами. Блеснули золотые зубы.

– Аня. – Зубы блеснули снова, и Ниса исчезла за дверью.

Я сжала ампулы в ладони – они чуть царапали кожу там, где были отломаны. Ниса назвала меня хозяйкой – это раз. Ниса поняла, что я что-то ищу, и принесла мне то, что, с ее точки зрения, могло быть компроматом. Это два. Три – исколотое бедро Анны.

Я прочла название. Набрала его в поисковике. Ну что ж, это объясняет и плаксивость, и смену настроения. И напряженность в отношениях с мужем.

Вот теперь можно было ехать в город.

Двор, с вечной надписью на гаражах «Лена, я тебя люблю!», почти заслоненной зеленью болезненных городских кустарников, пустоватая летом детская площадка. Возвращаясь от Двинского в город, я раз за разом потихоньку меняла свой быт: драила – куда там Нисе! – все горизонтальные поверхности, отдала отцовскую одежду на благотворительность, спрятала все хранимые им наши фотографии с матерью и без, сменила белье, сняла с окон и выбросила пыльные шторы… Да, отсутствие штор на поверку оказалось самой лучшей идеей.

Квартира потеряла свой вечный сумеречный настрой. Изменился, кажется, сам воздух. Теперь, переступая порог, я в первую секунду вздрагивала от неожиданного потока света из оголенных окон. Громче стали звуки, несущиеся с проспекта, ничем не останавливаемое движение глаза захватывало и трещины на потолке, и отстающий линолеум на кухне. Совсем иначе смотрелся рисунок на выцветших обоях, которые я уже решила переклеить. Зато пахло здесь теперь не забытыми надеждами и запустением, но отдушкой от чистящих средств и стирального порошка. Я разбирала сумки с продуктами и звонила Славе. И через пару часов запах снова менялся: квартира наполнялась густым ароматом пряностей из духовки и горьковато-сладким – от принесенных Славой цветов. Цветы и бутылка вина: пошловатый набор, на который как раз хватало его летних приработков репетитором.

Итак, вино устремлялось в дешевые, но новые же, новые! – бокалы. По тарелкам раскладывался результат моих кулинарных потуг – свежий рецепт, еще ни разу не виданный этой кухней. Впрочем, тут будем честны: с момента отъезда матери она видала мало гурманских излишеств.

Так, иным освещением, запахами, пустотой в отцовских шкафах я вымарывала из памяти свои меланхоличные детство и юность, подводила черту под прежней жизнью, как под дробью. В моем новом существовании были радости плоти: вкусная еда и влюбленный в меня мужчина. Оно, это существование, наконец стало выглядеть как полноценная жизнь… Но жизнью на самом деле не являлось. И в этом я даже не пыталась себя обманывать. Жизнь, настоящая жизнь, шла только рядом с Двинским, а все остальное было предбанником, более или менее удачной репетицией.