Если оставались сомнения по поводу его научной бесполезности, то, когда мы вернулись во Францию, их начисто отмел Максим Раво, наш сосед по лаборатории в Брюйере, специалист по пусковой электронике. Он предупредил, что это государственная тайна, которую он больше не может хранить в одиночку, но ее разглашение как минимум подведет нас под военный трибунал после немедленного и позорного изгнания с работы, а затем запер дверь. Раво рассказал, что в ту пятницу, первого апреля, в девять тридцать, генеральный директор велел передать по громкоговорителям объявление о немедленной эвакуации, Если следовать протоколу, это безоговорочный приказ о мерах безопасности: немедленно прекратить работу, взять только пиджак и сумку, без спешки покинуть кабинет или лабораторию и выйти наружу. Все так и сделали, решив, что это очередные учения, – все, кроме меня, потому что я ничего не услышал. У меня шел сложный эксперимент в камере сгорания на втором этаже, на мне были звукоизолирующие наушники, так что я продолжал работать. В половине первого я решил сходить в столовую – не то чтобы я проголодался, но потом ничего не останется. Первое, что меня удивило, – это пустота, никого нет ни в лабораториях, ни в коридорах. Полная тишина. Что случилось? Я выглянул в окно, а там меня ждал второй сюрприз, колоссальный, невообразимый. Как думаете, кто шел по дороге? Раво вопросительно посмотрел на нас с таким видом, будто мы все идиоты, раз не можем угадать.

– Откуда нам знать? Министр?

– Де Голль собственной персоной в парадной форме, а рядом Хрущев, кто-то позади что-то говорил им на ухо, наверное переводчик.

– Ты что, шутки шутишь?

– Клянусь! Причем де Голль как минимум на голову выше Хрущева, они болтали, как старые приятели, а метрах в десяти шла еще дюжина парней. В какой-то момент де Голль обернулся и подал знак, подошел Ив Рокар и стал что-то подробно объяснять, размахивая руками, как обычно, указал на мое здание, они посмотрели вверх, я испугался, что меня увидят, а потом вся группа зашла в генераторный блок.

– Никто никогда не говорил об этом визите! А дальше что ты сделал?

– Я вспомнил, что мы работаем на секретном объекте, которого не существует, как и нас, и вернулся к работе – у меня эксперимент шел полным ходом.

Когда Даниэль объявил Мари, что его повысили до заместителя директора алжирских железных дорог и в следующем месяце он должен приступить к работе в Алжире, она растерялась, А нам что делать? Мы не можем переехать прямо сейчас, Тома нельзя менять школу в середине учебного года, терять привычную жизнь и друзей.

– Что ж, посмотрим, как сложится на следующий год. А пока я отправлюсь во временную командировку, буду часто ездить туда-обратно. А вы приедете на каникулы.

Управление алжирских железных дорог хорошо встретило нового заместителя директора, даже если никто из руководства не знал, для чего тот прибыл в эту нестабильную страну. Ему выделили виллу Мимоз, пустовавшую около года, чьи стены скрывались под разросшейся бугенвиллеей, с потрясающим видом на бухту и пышные пальмы, а также предоставили служебный серый «Пежо-203», но от шофера Даниэль отказался. Он должен был подготовить план переброски ведомства во Францию, который включает эвакуацию технического и административного персонала, алжирских железнодорожников, часто харки [56] , следивших за состоянием путей, а также вывоз складов и оборудования. Председатель без особой радости приветствовал Даниэля – он думал, не прочат ли этого молодого человека на его место, ему сообщили, что он должен предоставить новому сотруднику полную свободу действий и передвижения, поскольку тот подчиняется только Парижу.

И Даниэль исчез. Его редко видели за письменным столом, он не ходил на совещания, уклонялся от приглашений на обед или ужин с коллегами, изредка проводил встречи с сотрудниками и профсоюзом, чтобы успокоить их относительно будущего, объяснить, что они – члены большой семьи железнодорожников и их преданность ФЖД позволит найти работу во Франции.

Если только не…

И все понимали, что это означает. Никто не знал, как Даниэль проводит свои дни, он никогда не пользовался услугами мадам Арман, секретарши председателя, приставленной к нему, чтобы печатать письма и вести ежедневник, до сих пор безнадежно девственный. Он появлялся по вечерам, когда все уже разошлись, часами разговаривал по телефону с домом и сам печатал на машинке.

Даниэлю скоро исполнялось тридцать три года. С большим запозданием он открыл для себя свободу или то, что казалось ею: иллюзию свободы. Я никогда не был так счастлив, думал он всякий раз, ловя такси до аэропорта Ле-Бурже, где предъявлял администратору пропуск. Затем садился в самолет, путешествовал без багажа, никогда не сообщал Мари о своих отъездах, его жизнь – хождение по канату, день в Париже, другой – в Алжире, где он никого не знает, он мог часами бродить по этому неспешному городу с крутыми улицами и переполненными террасами, откуда война казалась такой далекой, а люди – такими беззаботными. Казалось бы, не страна, а мечта, но время от времени в горах раздавался взрыв. И по городу разносился вой карет «скорой помощи».

Даниэль часто ужинал в одном из ресторанов, адреса которых дал ему Янсен; там он встречал товарищей по Сен-Сиру. Многие отворачивались, словно имели дело с дезертиром или, того хуже, с трусом, который уволился из армии, чтобы не сдохнуть в Индокитае. Обычно он ел в одиночестве, читая газету, иногда его приглашали за свой столик, пытаясь разговорить и понять, что он здесь делает. Даниэль улыбался, спокойно отвечал, Служу по мере сил.

Мало сказать, что Франция разделилась. Непреодолимая пропасть пролегла между метрополией, которая шла за генералом де Голлем (а тот был решительно настроен избавиться от алжирской обузы и покончить с колониями), и теми, кто отчаянно желал, чтобы Алжир остался французским. Проблема заключалась в том, что на поле боя французская армия побеждала и почти уничтожила алжирскую, пусть даже используя грязные методы. Офицеры не могли смириться с тем, что им придется бежать, словно они проиграли войну, оставить землю, которую они поклялись сохранить французской, а главное, бросить около миллиона французов. Когда в январе шестьдесят первого референдум о самоопределении был поддержан подавляющим числом голосов, все поняли, что время пошло. Большинство старших офицеров склонялись к мятежу, считая, что де Голль использовал их, чтобы прийти к власти, а потом предал. В казармах начался разброд, тут и там зрели заговоры, Мы им не позволим, мы принесли присягу, мы пойдем до конца, чтобы помешать этому вероломству. Мятежники предполагали, что придется начать гражданскую войну и стрелять по французам. Нелегко решиться на такое – стать бунтовщиком и изгоем, отказаться от мундира, сражаться против братьев по оружию и, возможно, никогда больше не увидеть свою страну. Многие метались из стороны в сторону, медлили, ждали, пока высокопоставленные офицеры подадут пример, другие готовились к сопротивлению.

В самой столице, в Алжире, площадь Республики казалась островком, избежавшим превратностей времени. Напротив городского театра бывшие казармы янычар были заново оштукатурены и сияли незапятнанной белизной. Это было здание в мавританском стиле, построенное во времена дея [57] , с просторным внутренним двором, окруженным аркадной галереей и засаженным столетними фикусами, чьи ветви образовали зеленый свод, а в центре двора возвышался фонтан с витыми колоннами. За ужином офицеры и их гости собирались в этом оазисе прохлады, превращенном в военный клуб, хотя кухня стала ощутимо хуже, когда несколько месяцев назад внезапно уехал шеф-повар и его заменили новичком из местных призывников. Даниэлю нравилось это здание из другой эпохи, он часто сидел в читальном зале и просматривал газеты из Франции. Если ты не военный, забронировать столик невозможно, и даже постоянным клиентам приходится ждать в баре, пока не освободится место. Даниэлю терпения было не занимать, он приветствовал бывших сокурсников и их гостей, приглашал выпить, и, за исключением нескольких человек, которые продолжали его избегать, но которым он все же посылал приветственную улыбку, большинство соглашались, раз уж этому штатскому в радость их угощать. Он твердо следовал инструкциям: не спорить, поддерживать беседу словами «конечно» или «да, это уже слишком». Если речь заходит о предательстве де Голля, принимать сокрушенный вид, приговаривать, Кто бы мог подумать? Дать понять собеседнику, что разделяешь его мнение, а если тот задает прямой вопрос, понимающе кивнуть и отделаться чем-то вроде «это крайне неприятно», а если тот настаивает – «я лучше промолчу, тут слишком много ушей». За два месяца таких бесед число его контактов увеличилось, а поскольку он сидел там постоянно, все привыкли к его присутствию. Как-то субботним вечером, когда Даниэль ждал очереди в баре, кто-то толкнул его, подзывая официанта, он обернулся и оказался нос к носу с Пьером Делейном в капитанском мундире, Даниэль! А тебя-то как сюда занесло?