Шрифт:
Жалость, безудержная, тоскливая жалость к себе сдавила ему сердце.
А навстречу лился теплый, душистый воздух. Тень от поезда бежала вдоль откоса живой пунктирной линией — темная полоска и просвет.
Поворачиваясь, уплывали назад островерхие терриконы дражных отвалов, отливавшие на солнце перламутровыми огоньками. Слева вдоль дороги чудовищно огромными кристаллами высились горы. На вершине их, над самым обрывом, стояли темно-зеленые степенные кедры. Они слетка покачивали ветвями, точно манили к себе молодые сосны, карабкавшиеся по крутым каменисто-серым склонам. Справа от дороги голубело дремучее озеро; железнодорожное полотно, сверкая, бежало вдоль его отлогого берега. Митя вдохнул горьковатый запах сосновой смолы, зябкую свежесть воды, а поезд мчался уже мимо торжественно белых березовых колоннад, мимо вечной зелени сосен и елей, которым не было ни конца ни краю.
Ему пришла мысль, что в жизни все меняется так же, как и эта дорога: только что поезд прорывался по узкой каменной теснине и вокруг было сумрачно и тревожно, а сейчас куда ни глянь — солнечный простор. Эта мысль понравилась ему и немного успокоила. Он смотрел, смотрел теперь по сторонам с таким интересом, словно надеялся, что дорога предскажет ему что-то, приоткроет будущее…
Непроглядной зазубренной стеной поднялась впереди тайга. Поезд мчался прямо на нее. И, когда уже не было сомнения, что он врежется в эту несокрушимую высокую стену, неожиданно открылась просека. Тайга расступилась неохотно — почти вплотную к колее со смелым любопытством подбегали молодые сосны, ели и березки.
Но таежный коридор был мрачен. В глубине его, где как будто смыкались зеленые стены, клубился, кипел, рвался кверху тяжелый бурый дым. Черное крыло его грозно нависло над просекой. Потянуло гарью. Стало темнее.
В тот момент, когда Митя забежал в будку, Максим Андреевич, отпрянув от окна, схватился за ручку регулятора, крикнул:
— Горит! Лес горит!..
Самохвалов перестал кидать уголь в топку, высунулся в окно.
— Прямо на нас идет… — Он захватил голову руками и кинулся к машинисту. — Лучше назад, Максим Андреевич… Надо назад…
— Ветер сильный. Если отступать, догонит. Все равно догонит, — размышлял Максим Андреевич, напряженно глядя вперед.
Самохвалов испуганно смотрел на него:
— Рискованное дело…
Впереди клубилось и кипело пламя, обернутое тяжелой, колышущейся на ветру пеленой дыма.
Сквозь шум ветра и грохот машины послышалась перепуганная трель свистка: главный кондуктор требовал остановить поезд.
Максим Андреевич поднял голову и как-то отчаянно усмехнулся. Глаза сверкнули решимостью. Он бросил взгляд на манометр, заглянул в топку. Движения его были быстрыми и сильными.
— Пробьемся. Должны пробиться. Пару нагоняй! — громко, отрывисто крикнул он.
И следом за этими словами длинный, пронзительно-резкий свисток пробуравил воздух. Это означало: «Вперед, только вперед!»
Машинист налег на регулятор. За окном быстрее замелькали деревья, чаще застучали колеса, сильнее зашумел ветер.
Охваченная пламенем тайга летела навстречу.
Запоздалая исповедь
— А я говорю: не терял он этот несчастный резак. Тут что-то непонятное, загадочное. Надо разобраться, потом уж писать…
— Довольно авторитетно! — насмешливо заметил кто-то за Вериной спиной.
Тоня Василевская, беря со стола карандаш, покосилась на Веру:
— Белоногова, оказывается, верит в чудеса.
— Я в человека верю, — запальчиво отозвалась Вера.
— Громко! — со спокойной издевкой сказала Тоня.
Сидевший в углу техник механического цеха Панов, считавшийся, несмотря на свои двадцать лет, человеком рассудительным и благоразумным, заявил, что ничего непонятного нет: инструмент исчез, бригада в связи с этим попала в тяжелое положение, — спорить не о чем.
— Правильно, — поддержала Урусова. — Воспитывать надо. Пусть все видят, к чему ведет халатность. В другой раз не будут случаться загадочные истории. Только что в комсомол человека приняли, а он…
— Сначала выяснить бы, халатность это или что другое, а потом ставить человека к позорному столбу! — в тон ей горячо сказала Вера.
— С каких это пор наша газета — позорный столб?
Вера с раздражением сказала, что не нужно придираться к словам, — она имела в виду заметку, а не газету. Такая заметка будет для Черепанова позорным столбом, а он не заслужил этого.
— Может, Вера и не совсем удачно высказалась, — рассудила Урусова, — но не в том дело. Хотелось бы, чтоб заметку написала именно ты, Вера. У тебя получится и складно и остро…
— Я не буду! — вскрикнула Вера. — Я против и писать не буду!
Тоня Василевская оторвала глаза от бумаги, проговорила вкрадчивым голосом:
— А Любовь Яровая была принципиальнее, сильнее…
— При чем тут Любовь Яровая? — не поняла Урусова.
— При том… — сощурилась Тоня. — Яровая ради идеи, ради справедливости не считалась со своим личным…