Медведь рухнул огромной башкой о скамью, судорога прошла по его туше, поток темной крови растекся по полу, и с жалким стоном зверь околел. В сенях вновь стало тихо. Молчан обтер руки, достал из-за пазухи узелок с подношением, вздохнул.

Не сразу отворилась решетка в репьях. Пыхтя, закладывая седую прядь волос за ухо, вышел грузный, дородный боярин, пнул носком околевшего медведя, спросил отрывисто:

– Для чего медведя мне убил, смерд? Ко мне с ножом подбирался? Ходят, дары носят, знаем, – говорил он, исподлобья вглядываясь в Молчана, – а у каждого либо нож, либо петля, либо отрава...

Сивые усы висели над его красными, мокрыми губами, глаза смотрели тускло, мутно, щекастое лицо было покрыто потом. А из дверей один за другим показывались поддужные – здоровые мужики из княжеской челяди...

– Медведя убил, с ножом пришел, для чего так?

С тоскою слушал его тусклые слова Молчан. Для чего пришел он сюда? Для того пришел, чтобы пожаловаться на страшные кривды и злейшие утеснения Прозоровского, для того, чтобы замолвить слово за Рябова и Иевлева, пришел за правдою – и вот травят его медведем, а когда он убил медведя, то ответит за то своею жизнью! Вот те и правда!

– Говори!

Молчан и теперь ничего не сказал – только взглянул на князя-кесаря. Тот вздернул плечом, отворотился. И тотчас же на него пошли холопи Ромодановского. Он мог еще отбиваться, нож был в его руке, но такая ужасная, такая горючая тоска стиснула ему сердце, что весь он обмяк, сел на лавку и дал себя скрутить ремнями...

В тихом дворе, под крупными, холодными звездами, его били. Он не чувствовал. Потом его бросили в какой-то подвал, потом на телеге, ночью, повезли куда-то далеко, должно быть на смерть. Но в переулке, за горелыми избами подвода вдруг остановилась, ему дали напиться, подняли, натянули поповскую рясу. Спотыкаясь, плохо соображая, он пошел за старухою, которая объясняла ночным караульщикам, что ведет не лихого человека, но батюшку – исповедовать умирающего. Караульщики посмеивались:

– Хорош поп-то! Видать, от доброго угощения ты его ведешь...

Старуха плевалась, жаловалась, что трезвого попа об эту пору никак не сыскать.

К петухам, к рассвету, в час, когда со скрежетом и скрипом открываются железные полотнища Фроловских ворот в Кремле, старуха привела Молчана на подворье покойного Полуектова. Здесь его ждали с едою, с водкою, с натопленной баней. Федосей, глядя на друга, утирая вдруг посыпавшиеся из глаз обильные, мелкие слезы, молвил:

– Ишь, Степаныч... Говорил я... Где ж... рази ты послушаешь...

Молчан не отвечал, глядел перед собою тоскующим взглядом. Дьяк радовался, хвастался своим пронырством, хитростью, умелостью, что-де от самого Ромодановского из лапищ вытащил. Молчан сказал Федосею:

– Худо дело наше: самого Мехоношина – подлюгу-поручика там видел, веселенький шел. Уж он тут нашепчет...

Пафнутьич охал:

– Все без толку. Золото, почитай, кончили, – ахти, батюшки, деньжищ сколь много, а для чего...

После бани сделали совет и решили по совету дьяка подаваться к Воронежу: там Апраксин, он, может, и примет челобитную, а коли примет, то быть той челобитной в руках у Петра Алексеевича.

– Быть ли? – с угрюмой злобой спросил Молчан.

– Для чего ж идти! – крикнул Федосей. – Лучше уж здесь околевать...

– Ну, ин пойдем! Ножа вот только у меня нынче нет, а без ножа за правдой ходить боязно...

Пафнутьич купил незадорого добрый короткий кинжал, Павел Степанович полдня его точил на камне в сараюшке. Еще через день дьяк, чтобы не перехватили Молчана с Федосеем по пути караульщики, спроворил им лист с подписью и с висячей черной сургучной печатью. В листе было написано, что они гости-купцы суконной сотни, едут к Воронежу по своей торговой и комерц надобности.

– Что оно за комерц? – спросил Федосей.

– А кто его ведает! – ответил дьяк. – Велено так писать, мы и пишем. Комерц – значит комерц...

Федосей взял из рук дьяка бумагу, посмотрел на свет, покачал головою:

– Хитрая работа! Сам трудился?

– А кто же?

– Хорошо постарался. По торговой и комерц. Ишь...

Дьяк выпил за свои старания чарку водки, закусил капусткой, сказал, что надобно бы путникам приодеться, эдак и с любым комерцем их схватят. Пафнутьич, подумавши, молвил, что в полуектовском доме осталась кое-какая одежонка, покойный, надо быть, не осудит нисколько, ежели ту одежонку отдаст он на богоугодное дело Кузнецу да Молчану. Как-никак, все оно на пользу Сильвестру Петровичу...

– В своей тележке ехать надобно! – еще опрокинув чарку, посоветовал дьяк. – Сторговать незадорого можно. А пешком с сей бумагою негоже.

Молчан и Федосей переглянулись: денег оставалось вовсе немного.

– Он верно толкует! – сказал дед. – Покуда пешком протрюхаете, Федор Матвеевич и отъедет. Ныне подолгу-то на месте не сидят... Кому добро, коли не застанете?

В этот же вечер путники сторговали пару буланых коньков, ладную тележку, под рядно подложили сенца и, приодевшись в старые, добротного сукна кафтаны покойного окольничего, на прохладной зорьке, поутру выехали из ворот усадьбы Полуектова. Пафнутьич, всхлипывая и поеживаясь на утреннем холодке, поклонился вслед тележке и сказал дьяку, который закусывал прощальный посошок калачом: