Шрифт:
– Ну, накормил дед, да, накормил. Ты, мин герр, рыбку не кушаешь, а у него рыбка, и-и...
Петр не ответил. Меншиков еще шагнул вперед, засмеялся:
– Ничегошеньки не видать. Мин герр, может, я уже и помер, а? Может, мне оно все причудилось?
– Венгерское всегда так бьет! – с лавки молвил Петр. – Иди на голос, сядь.
Александр Данилыч сел, сладко зевнул, опять засмеялся:
– Ай, дед, ну, дед! Как он про Ваську-то Ржевского. И лупит, и лупит! Я так раздумываю – гнать надо взашей Ржевского...
– Раздумываешь? – угрюмо спросил Петр.
– А что, мин герр, как не гнать? Ты на Воронеже, да на Москве, да еще как мы ко Пскову того... ехали, все меня щунял, что-де я за Сильвестра говорю. А выходит – моя правда. И Федор Матвеевич...
– Будет молоть! – оборвал Петр.
И вновь стал разговаривать с Бажениным.
Когда Ржевского отыскали и привели к Петру, он позвал его в дом Афанасия, заперся с ним в дальней тихой келье и, не садясь, спросил:
– Ты для чего сюда послан был?
– Князь-кесарь Федор Юрьевич...
Петр сжал зубы, размахнулся, ударил воеводу огромным кулаком в лицо. Тот покачнулся, Петр схватил его за ворот кафтана, ударил об стенку, тараща глаза швырнул на пол, пнул ногой...
Потом, отдышавшись, велел:
– Чтобы и духу твоего здесь не было. Возвернусь к Москве, там еще поспрашиваю. Нынче же вон отсюдова... Паскуда...
И велел Баженину сбираться на верфь – смотреть фрегат.
3. КАФТАН И ЗАСТОЛЬЕ
В Троицын день, незадолго до обеденного времени отворилась дверь, с поклонами, испуганный вошел дьяк Абросимов, пришепетывая, объявил:
– С избавлением, господин капитан-командор! Государь вскорости в Холмогоры прибудет. Воевода туда отправился – встречать. А уж ты, Сильвестр Петрович, да ты, Иван Савватеевич, не обессудь! Наше дело холопье, сам знаешь, что сверху велено, то нами и исполнено. А уж я ли не старался по-хорошему...
Ключарь прибрал камору, дьяк распорядился принести березовых веток, свежего квасу.
С теми же вестями прибежал Егор Резен: государь-де идет на струге Двиною, с ним Меншиков, Апраксин, Головин, далее следуют царевич Алексей и множество войска. Слышно, что государь на архангельские дела гневен и что будет беседовать с Афанасием, а об чем – никому не ведомо.
– Знает про то игумен, который звонок бубен! – с усмешкой сказал Рябов. – Неведомо! Будешь с нами завтрак кушать, господин инженер?
– О, салат теперь не надо! – воскликнул «медикус». – Совсем скоро домой! Да, сегодня, завтра...
– Как вернемся, тогда и скажем – домой пришли! – молвил кормщик. – А ныне не пропадать едову-то!
И, насупившись, сел за салату, как за тяжелую работу. Но она в это утро совсем не шла в горло. Рядом взвыл, прикинувшись поврежденным в уме, поручик Мехоношин; визжал, скребясь в дверь и вымаливая хоть захудалого попишку – исповедаться, боярин Прозоровский, ругались караульщики. Рябов, пережевывая салату, только головою качал:
– Ну и ну! Недаром говорится, кто жить не умел, тому и помирать не выучиться. Срамота, ей-ей...
– Может, пред свои очи призовет, во дворец, – погодя предположил Иевлев.
– Позовет ли? – усомнился кормщик.
– Как не призвать? Коли сам сюда не пришел – призовет.
– И гуся на свадьбу волокут, да только во шти! – со злой усмешкой сказал Рябов.
Молчали долго.
Опять вошел дьяк Абросимов, уже не кланяясь; велел кузнецу одеть в железы обоих узников – и Рябова и Сильвестра Петровича. Кормщик заругался. Абросимов зычным голосом крикнул караульщиков, обоих узников скрутили, повалили на землю, цепь в стенное кольцо продел сам Абросимов. Квас и березовые ветви убрали.
От тугого железного обруча у Сильвестра Петровича открылась рана, обильно хлынула кровь. Кормщик, разорвав зубами рубашку, попытался перетянуть ему ногу выше раны, но кровь все текла и текла. Было видно, что Иевлев слабеет, что силы оставляют его. Утешая Сильвестра Петровича и сам нисколько не веря в свои слова, Рябов говорил:
– Недосуг ему, господин капитан-командор. Ты не печаловайся! С того и заковали, что не сразу сюда он подался. Дело его царское – куда похощет, туда и путь держит. Ну, а холуй – он, известно, всегда холуем останется – заробели, что больно ласковы к нам были, и в иную сторону завернули. Полно тебе, Сильвестр Петрович...