— Без комментариев.

— Вы готовы со всей ответственностью заявить, что вы не обманщик?

— Все, кто знал меня раньше, подтвердят, что я — это я.

— Но, Тимми, есть такой факт, что ваш новый альбом «Vanitas» на внутреннем рынке продается достаточно вяло... кто-то из музыковедов даже написал в своей статье, что у вас милое личико, точная копия Тимми Валентайна, но вы просто используете электронные сэмплы голоса мертвого Тимми... у вас есть что на это ответить?

— Я не «Milli Vanilli» [2] . Если позволите...

— Итак, это был сам Тимми Валентайн. Пока мы тут ждем следующую знаменитость, вы посмотрите материал о Бангкокском Мяснике, жертвы которого и стали темой мрачных готских картин Лорана Мак-Кендлза...

...это были «рабочие» девушки, самые красивые девушки из тех, что предлагает секс-индустрия Бангкока. Одну нашли на пляже Паттайи. Другую — в сточной канаве. Еще одну — на куче мусора за «Макдонаьлдсом», среди недоеденных биг-маков. Хотя эти страшные преступления до сих пор не раскрыты, их жертвы привлекли к себе внимание неоготического художника Лорана МакКендлза, которого мы посетили в его нынешнем доме, в плавучем доме, пришвартованном на реке Чао Фрайя, прямо напротив легендарного Храма Рассвета, недалеко от отеля «The Oriental», воспетого Сомерсетом Моэмом.

— Что привлекает вас в этих убитых женщинах? Почему вы решили создать эту серию картин?

— А, вы об этих мифических «желтых женщинах, жертвах таинственного убийцы»... известная история. В смысле, все это выдумки. Вы, надо думать, Дэшила Хэммета не читали? Ну да, это было давно и неправда. И, знаете, на самом деле они были не то чтобы желтые. Их кожа была очень бледной, почти прозрачной, так что под ней различались ткани, тонкий узор плоти... Эта была особенная белизна, из-за modus operandi [3]  убийцы. Все эти женщины были...

...полностью обескровлены.

Слушайте. Слушайте.

Она исходит из самого воздуха, растекается по коридорам, сквозь пустые пространства; она проникает через вентиляционные отверстия, через плотно закрытые тонированные стекла проезжающих мимо лимузинов, сочится сквозь самый воздух, густой, загазованный. Звенит в наушниках у ребят, вышедших на утреннюю пробежку. Гремит в стереосистемах за размалеванными граффити стенами. Она повсюду, она везде, но в то же время — это не что иное, как просто воздух, возбуждающий, вгоняющий в лихорадочный резонанс. Сама по себе это всего лишь пустота. Да, слушайте. Слушайте.

Она меняет настроения. Она низвергает в нищету. Она сводит с ума. Она дает жизнь, и она же ее отнимает. Она крадет человечьи души. И тем не менее сама по себе это всего лишь пустота. Она сама не имеет души. Она еще менее осязаема, чем та пыль, в которую Бог когда-то вдохнул душу.

Но вы слушайте. Слушайте.

Разве можно ее не услышать?

Вот о чем она говорит:

Есть свет еще более яркий, чем сама любовь, есть тьма еще более темная, чем сама смерть.

— Выключите музыку, — сказал Пи-Джей, и стало тихо.

В Лос-Анджелесе ночная гламурная жизнь начинается рано. Все работяги, которые день-деньской вкалывают на заводах, обычно встают ни свет ни заря. Потому что им нужно ловить момент — пока светит солнце. Они встают в пять, к шести они уже умыты, побриты и напомажены и готовы ждать целый день до заката, что что-нибудь все-таки произойдет.

Ближе к утру, к несказанному облегчению Пи-Джея, все знаменитости уже разъехались. Все, кроме Тимми Валентайна, который, несмотря на свое недавнее обращение в простые смертные, все-таки иногда забывался и вел себя так, словно будет жить вечно. Это, наверное, тяжело, думал Пи-Джей, две тысячи лет провести без души и вдруг обрести ее вновь. Тимми не очень много говорил в этот вечер; среди сотен разодетых гостей, набившихся в галерею, кажется, только он один по-настоящему интересовался картинами. Все остальные пришли на людей посмотреть и себя показать: они извергали заранее подготовленные комментарии, налегали на халявную икру, слушали пространные тирады критиков и морщились, когда кто-нибудь из воинствующих моралистов, к вящей радости телевизионщиков, пытался прорваться в галерею с воплями: «Порнография, порнография». Хотя, с другой стороны, вся эта богема прекрасно осознавала, что именно она — а отнюдь не картины какого-то там психотического экс-хиппи — и была центром внимания; в противном случае тут попросту не было бы ни одной телекамеры.

Но только не Тимми. Он стоял перед каждой из этих картин по полчаса, если не больше; стоял почти неподвижно, будто ему даже не нужно было дышать... как в «старые добрые» времена, когда он был бессмертным. И да, в нем по-прежнему было что-то странное, зловещее. В этом океане пустой болтовни, наполнявшей собой галерею, он был единственным, кто молчал. В сосредоточенном спокойствии он пристально всматривался в извращенную красоту картин МакКендлза. Внешность Тимми несколько изменилась, теперь он был больше похож на современного стильного парня, но под коротко остриженными волосами, черной одеждой не по размеру, черной бейсболкой, надетой козырьком назад, и проклепанными «Мартинсами» скрывалось все то же двухтысячелетнее тело ребенка, не достигшего половой зрелости, те же черты, в которых пронзительная сексуальность сочеталась с бесполостью, как у того бюста молодого римлянина в музее Гетто, и у портрета скопца из кодекса китайской династии Сунг, и в лице ангела с картины Караваджо. Эти глаза невозможно забыть. Год назад, когда сборы от «Валентайна» превзошли сборы от «Инопланетянина» и «Бэтмена» вместе взятых, эти глаза украшали собой обложку журнала «Time»; просто глаза, пристально глядящие с черного фона. «Мальчик с глазами на миллиард долларов», — написал тогда репортер «Time».

Пи-Джей смотрел на ребенка, изучающего картины. Уже светало. Мутный сумеречный свет проникал в галерею через стеклянные двери и окна. Где-то шумел пылесос. Толпа снаружи уже рассосалась, и только какой-то бомж одиноко сидел, прислонившись к почтовому ящику на углу.

— Поставить музыку? — спросил Пи-Джей.

Тимми как будто его и не слышал. Пи-Джей подошел к стереосистеме, искусно спрятанной в имитации коринфской колонны, нажал пару кнопок; голос Тимми заполнил пространство. Песня про убитую женщину. Дерганый, угловатый ритм, музыка в стиле индастриал. Красота этих грубых звуков состояла в изысканно сложной гармонии синтезатора, которую можно было бы назвать нью-эйджем, если бы она не была столь причудливой и тревожной. Голос Тимми пронизывал эти совершенно несовместимые переплетения звуков, каким-то непостижимым образом объединяя их в одно целое. Его голос взмывал в неоглядную высь, вздыхал и играл, как это было раньше, но теперь в нем появилось и что-то еще... что-то новое, что-то, что отличало его от предыдущих записей Тимми Валентайна.