исподней, покраснеют со стыда, так я посрамлю их в моей

мести! Но я дам ему еще последнюю возможность спасти

свою честь и свободу, перед тем как обрушу на него всю

беспощадную, неукротимую ярость моей злобы… Вот то-

гда-то, раз уж я тебе открылся… тогда мы ударим по рукам

на нашем договоре… Как я сказал? Ударим по рукам!.. Где

она, рука, которую Рэморни должен протянуть в подкреп-

ление своего слова?! Пригвождена к столбу для объявле-

ний? Или кинута вместе с отбросами бездомным собакам, и

в этот самый час они грызутся из-за нее? Что ж, приложи

свой палец к обрубку, и поклянись, что будешь верным

вершителем моей мести, как я – твоей… Как, сэр лекарь, ты

побледнел – ты, приказывающий смерти «отступи» или

«приблизься», ты трепещешь при мысли о ней или при

упоминании ее имени? Я еще не назвал, что ты получишь в

уплату, потому что тому, кто любит месть ради мести, не

нужно другой награды… Однако, если земли и золото мо-

гут увеличить твое рвение в смелом деле, поверь мне, от-

каза в них не будет.

– Они тоже кое-что значат в моих скромных желаниях,

– сказал Двайнинг. – Бедного человека в мирской нашей

сутолоке сбивают с ног, как карлика в толпе, и топчут,

богатый же и сильный высится, как великан, над людьми, и

ему нипочем, когда все вокруг теснят и давят друг друга.

– Ты вознесешься над толпою, лекарь, так высоко, как

может поднять тебя золото. Этот кошелек тяжел, но в твоей

награде он только задаток.

– Ну, а как с кузнецом, мой высокий благодетель? –

сказал лекарь, кладя вознаграждение в карман. – С Генри

Уиндом, или как там его зовут… Разве известие, что он

уплатил пеню за свой проступок, не уймет боль вашей

раны, благородный рыцарь, слаще, чем бальзам из Мекки,

которым я смазал ее?

– Он ниже помыслов Рэморни, и на него я не досадую,

как не злобствую на тот клинок, которым он орудовал. Но

твоей злобе впору пасть на него. Где его можно встретить

всего верней?

– Я все обдумал заранее, – сказал Двайнинг. – Напасть

на него днем в его собственном доме будет слишком дерзко

и опасно, потому что у него работают в кузне пятеро слуг.

Четверо из них – крепкие молодцы, и все пятеро любят

своего хозяина. Ночью, пожалуй, также рискованно, по-

тому что дверь он держит на крепком дубовом болту и

стальном засове, пока силой вломишься в дом, поднимутся

ему на подмогу соседи, тем более что они еще настороже

после переполоха в канун святого Валентина.

– Эге, правда, лекарь, – сказал Рэморни. – Ты по при-

роде своей не можешь без обмана – даже со мною… Как

сам ты сказал, ты узнал мою руку и перстень, когда ее

нашли валявшейся на улице, как мерзкий отброс с бойни…

Почему же, узнав ее, ты отправился вместе с другими

безмозглыми горожанами па совет к Патрику Чартерису –

обрубить бы ему шпоры с пяток за то, что якшается с

жалким ремесленным людом! – и приволок его сюда вме-

сте со всем дурачьем глумиться над безжизненной рукой,

которая, будь она на своем месте, не удостоила бы его ни

мирного пожатия, ни удара в честном бою?

– Мой благородный покровитель, как только я уверил-

ся, что пострадавший – вы, я изо всех сил старался убедить

их, чтоб они не завязывали ссору, но Смит и еще две-три

горячие головы стали требовать мести. Вы, мой добрый

рыцарь, верно, знаете, этот чванливец объявил себя по-

клонником пертской красавицы и полагает долгом чести

поддерживать ее отца в каждом вздорном споре. Тут, од-

нако, я ему испортил всю обедню, а это месть не шуточная!

– Что вы хотите сказать, сэр лекарь? – усмехнулся па-

циент.

– Понимаете, ваша милость, – сказал аптекарь, – Смит

не придерживается степенности, а живет как вольный гу-

ляка. Я повстречался с ним на Валентинов день, вскоре

после столкновения между горожанами и людьми Дугласа.

Да, я встретил его, когда он пробирался улочками и про-

улками с простой девчонкой-менестрелем: прелестница

сунула ему в одну руку свою корзинку и виолу, а на другой