более важном предмете. – Но если суждено мне жить на

свете, сила Дугласа будет сломлена. Не много пользы по-

лучит Олбени от всей своей хитрости.

– Да… если… если, милорд! – сказал Рэморни. – При

таких противниках, как у вас, вы не должны полагаться на

«если» да «кабы» – вы сразу должны сделать выбор: убить

вам или быть убитым.

– Что ты говоришь, Рэморни? Тебя лихорадит, ты бре-

дишь! – ответил герцог Ротсей.

– Нет, милорд, – сказал Рэморни, – как бы я ни обезу-

мел, мысли, что сейчас проносятся в моем уме, уняли бы

лихорадку. Возможно, сожаление о моей потере доводит

меня до исступления, а тревога за ваше высочество толкает

на дерзкие замыслы… Но я в полном разуме, когда говорю

вам, что если вы желаете носить когда-либо корону Шот-

ландии… нет, больше того – если хотите еще раз встретить

день святого Валентина, вы должны…

– Что же я должен сделать тогда, Рэморни? – сказал

высокомерно принц. – Надеюсь, ничего, что недостойно

меня?

– Конечно, ничего недостойного, не подобающего

принцу Шотландии, если кровавые летописи нашей страны

рассказывают правду, но нечто такое, перед чем, наверно,

содрогнется принц шутов и бражников.

– Ты строг, сэр Джон Рэморни, – сказал с откровенной

досадой Ротсей, – но потеря, понесенная тобой на нашей

службе, дает тебе право осуждать нас.

– Милорд Ротсей, – сказал рыцарь, – хирург, леча мне

этот покалеченный обрубок, сказал, что чем ощутимее боль

от его ножа и прижигания, тем вернее могу я рассчитывать

на быстрое выздоровление. Так и я, не колеблясь, задену

ваши чувства, потому что, поступая таким образом, я, мо-

жет быть, заставлю вас яснее осознать, какие меры необ-

ходимы для вашей безопасности. Ваше величество, вы

слишком долго предавались безрассудному шутовству.

Пора вам стать мужчиной и политиком, или вы будете

раздавлены, как мотылек, на груди цветка, вокруг которого

вы вьетесь.

– Мне кажется, я знаю, почему, сэр Джон, вы вспом-

нили вдруг о морали: вы наскучили веселым шутовством

(церковники зовут его пороком), и вот вас потянуло к

серьезному преступлению. Убийство или резня придадут

вкус кутежу, как маслина на закуску сообщает прелесть

вину. Но самые дурные мои поступки – только легкие

шалости, я не нахожу вкуса в кровавом ремесле, и мне

претит… я даже слышать не могу об убиении хотя бы са-

мого жалкого подлеца… Если суждено мне взойти на

престол, я думаю подобно моему отцу отрешиться от сво-

его имени и назваться Робертом в память Брюса… да, и

когда это сбудется, каждый мальчишка в Шотландии

поднимет в одной руке бутыль, а другою обовьет за шею

свою девчонку, и мужество будет проверяться на поцелуях

и кубках – не на кинжалах и палашах, и на могиле моей

напишут: «Здесь лежит Роберт, четвертый король этого

имени. Он не выигрывал сражений, как Роберт Первый, он

не возвысился из графов в короли, подобно Роберту Вто-

рому, не возводил церквей, как Роберт Третий*, – он удо-

вольствовался тем, что жил и умер королем весельчаков!»

Из всех моих предков за два столетия я хотел бы затмить

славу одного лишь короля Коула, о котором поется:

Коул, король наш старый,

Из глиняной пил чары.

– Мой милостивый государь, – сказал Рэморни, – раз-

решите напомнить вам, что ваши легкие шалости влекут за

собою тяжкое зло. Когда бы я потерял эту руку в бою, ища

для Ротсея победы над его могущественными врагами,

утрата нисколько не огорчила бы меня. Но из-за уличной

драки отказаться от шлема и панциря и сменить их на халат

и ночной колпак!.

– Ну вот, опять, сэр Джон! – перебил безрассудный

принц. – Разве это красиво – все время тыкать мне в лицо

изувеченную руку, как призрак Гескхолла швырнул свою

голову в сэра Уильяма Уоллеса*50! Право, ты ведешь себя

более дико, чем сам Фодион, потому что тому Уоллес со