Антуан Кураж
Едва родившись, этот самый некто
стал подрывать своё житьё-бытьё,
сложив себе страдальческую башню
из этого дурного материала.
Но более всего казалось странным
его пристрастие высовываться в окна,
чтоб всякий мимохожий гражданин
рукоплескал ему и умилялся,
когда он пышет бодростью, когда он
разбит и вял, как выжатый лимон,
когда с двумя любовницами разом
он нагишом красуется, когда
он, в нищете или в раскошном лимузине,
прозрачный, как слеза, как демон, мрачный,
страдает коликами от марихуаны,
или взывает к правде, завывая,
или томится в грустном торжестве.
Теперь, когда его звезда погасла,
так просто нам, при свете нашей жизни,
обидеть мёртвого, разворошивши прах,
разрушив башню яростной гордыни,
забивши клинья в трещины двуличья,
вкусив тем самым горький хлеб его
и смерив свергнутого честолюбца
подспудной меркой нашего тщеславья.
Ах, боже мой, но разве в этом дело?
Что до меня, так я б хотел узнать,
кто всё-таки из них был настоящий:
тот, кто безжалостно себя сжигал дотла,
или другой, кричавший в голос, чтобы
привлечь к себе внимание. И правда ль,
что был он тонким мастером презрения,
униженно мечтавшим о любви,
как многие из злобствующих нищих?
Моя история на этом оборвётся:
не я конец придумал ей, а смерть.
Но дело в том, что все мы прокуроры,
и потому нам просто невтерпёж
принять участие в чужом неправосудье.