— Это произошло вчера вечером, на бульваре Инкерман в Нёйи… [59] Еще не стемнело, я верхом проезжал этот бульвар, возвращаясь из Булонского леса…

— Продолжайте же. — Жермена жадно ловила каждое слово гостя.

— Какой-то ребенок высунулся из окна экипажа. Женский голос из глубины кареты позвал его: «Жан! Жан!», и ребенка отстранили от окна. Это имя вызвало у меня еще большее любопытство, я сразу же вспомнил о постигшем вас горе… Обо всех вас… И особенно о вас, мадемуазель, оказавшей мне честь вальсировать со мной за три недели до покушения. Все случается, даже самое невероятное, даже невозможное… Экипаж мчался быстрой рысью. Я приблизился к карете и, заглянув внутрь, увидел ребенка, сидевшего рядом с молодой женщиной, странным образом похожей на гувернантку вашего ангела. Она, помнится, не то немка, не то англичанка, словом, та особа, которая вывела Жана к гостям во время вашего последнего бала, когда он пожелал увидеть праздник.

— Фанни! Боже праведный, Фанни! — воскликнула Жермена.

— Я была права! — вскричала Мария. — Значит, она и есть сообщница убийцы!

— Да, ты все время это предполагала.

— Она покинула нас три недели тому назад, сбежала к нашим мучителям…

— В таком случае полагаю, что не ошибся.

— Но почему же, — живо вмешалась Жермена, — вы не поскакали следом за экипажем, не кричали, не звали на помощь, не требовали, чтобы этих людей арестовали?!

— Я собирался именно так и поступить, не сомневайтесь. Однако, несмотря на то что бульвар в этот момент был пуст, со мной приключился несчастный случай, помешавший исполнить мое намерение. Кучер, которого я немного обогнал, со всего маху огрел кнутом мою лошадь по крупу. От удара она закусила удила и понесла. Карета круто повернула, и, когда я наконец совладал со своим скакуном, проклятый экипаж уже пропал из виду. Вернее, я смутно видел его издалека и не уверен, что он направился в сторону Парижа.

— Что вы говорите! Значит, малыша прячут в Нёйи?

— Это более чем вероятно.

— Боже мой, Боже милосердный! Как увидеть его снова?!

— О, если б я осмелился просить вас!.. — Казалось, Валь-Пюизо говорил под влиянием неукротимого порыва.

Он пылко посмотрел на Марию, и та опустила глаза, не в силах выдержать этот горящий взгляд.

— То что бы вы сделали? — спросила Жермена.

— Поверьте, меня тяготит жизнь бездельника… Немыслимо и дальше влачить это пустое и абсурдное существование, в котором нет места не только великим деяниям, но даже поступкам, идущим на пользу ближнему. Дайте мне восемь суток… Нет, неделю, чтобы я посвятил ее неутомимым, терпеливым, самым усердным поискам. О, я был бы счастлив даже больше, чем вы можете подозревать, всем существом отдаться поискам и освобождению малыша! У меня предчувствие, что это мне удастся… Что я смогу вернуть вам счастье, душевный покой, возвратив ангела, вами оплакиваемого.

— И вы действительно сделаете это для нас?! — Князь укорял себя, что до сегодняшнего дня считал барона пустым кутилой, которыми кишмя кишит так называемый «высший свет».

— Да. И я буду действовать осторожно, тайно ото всех, чтобы избежать катастрофы, возможной в случае, если эти людишки что-нибудь учуют.

— О, будьте осторожны! Ах, знали бы вы, какая страшная угроза над нами нависла!

— Догадываюсь. Но меня никто не заподозрит — я посторонний и незаинтересованный человек, к чему бы мне печься о ваших самых сокровенных семейных интересах?

И, произнося эти слова «на публику», барон пронзил Марию таким взглядом, что та содрогнулась — невозможно было заблуждаться насчет его истинного значения.

Князь до хруста сжал ему руку.

— Сделайте это, друг мой, — проговорил он дрожащим от наплыва чувств голосом. — Сделайте и тогда просите у нас всего, чего пожелаете.

— О да, всего, чего угодно, — вторила Жермена.

— Ну что ж, через самое короткое время я напомню вам о вашем обещании, — ответил тот, метнув на Марию еще более выразительный взор.

Злобный и мстительный, Гонтран Ларами обладал еще одним качеством, присущим неполноценным и трусливым натурам, — он был скрытен.

Ни на секунду не забывая о жестокой трепке, которую задал ему Леон Ришар, Малыш-Прядильщик затаил на него смертельную злобу и только о том и думал, как бы отомстить рабочему-декоратору.

К тому же, полуоторванное ухо хорошо освежало память, поскольку запах карболки от примочек преследовал его повсюду.

Но Гонтран не хотел и не мог удовлетвориться обычной местью, такой, к примеру, как нанять полдюжины головорезов, чтобы они как следует отделали обидчика палками. Какой бы колоссальной силой ни обладал Леон Ришар, при таком нападении он бы неминуемо отдал Богу душу.

Нет, ублюдку-миллионеру этого было мало. Ему требовалось нечто небывалое, такое, что в течение долгих лет, а может быть, и всю жизнь, тяжелым грузом угнетало бы и душу и тело Леона.

Малыш-Прядильщик умудрился окружить последнего настоящей шпионской сетью, выведать все о его жизни, человеческих привязанностях, образе мыслей. Ему стали ведомы планы Леона на будущее, его любовь к Мими, намерение на ней жениться.

При одной мысли об этом мерзавец скрежетал зубами от ярости и рычал:

— Уж я это тебе устрою! Уж я проторю тебе дорожку! Сам посаженым папашей буду! Задумал жениться на красотке, которая мне приглянулась? Вот будет потеха, когда я стану первопроходцем вместо тебя!

К этой большой опасности, грозившей жениху Мими, добавилась и другая, не менее грозная. Бамбош, внимательно читавший в газетах рубрику «Происшествия и факты», получил информацию обо всех обстоятельствах смерти Лишамора.

Однако, желая знать все подробности, он развязал язык консьержке, которая поведала все, что знала. Между прочим, она, и не думая повредить юноше, рассказала об участии в этой семейной драме Леона Ришара и описала его. Бамбош захотел повидать художника и сразу же узнал того молодого человека, который в вечер нападения на особняк князя Березова остановил его мчащуюся карету и едва не сорвал тем самым весь тщательно продуманный план.