Аннотация
Владимир Бондаренко
КТО НЕ ЗНАЕТ ДЯДЮ СТЁПУ?И на самом деле, кто в нашей стране не знает "Дядю Стёпу" и его автора Сергея Владимировича Михалкова? Не случайно во многих изданиях "Дяди Стёпы" герой детской поэмы похож на своего автора. Впрочем, он и в жизни похож. "Дядя Стёпа" был написан в 1935 году, 73 года назад. В том же году, 28 февраля, в газете "Известия" было опубликовано стихотворение двадцатидвухлетнего поэта Сергея Михалкова "Светлана", прямо в день рождения любимой дочери Сталина Светланы. Многие нынче за это попрекают Сергея Владимировича, мол, вся слава была организована. Во-первых, вы и сейчас прочитайте эту лирическую колыбельную, и если у вас есть художественный вкус, восхититесь ею. Во-вторых, в те годы все наши газеты были переполнены стихами, написанными во славу Сталина, даже тем же Осипом Мандельштамом, вряд ли это ему помогло. Не помогла и пьеса "Батум" Михаилу Булгакову, не допустили до сцены, а белогвардейские "Дни Турбиных" шли во МХАТе. Так что никаких гарантий счастливой будущности никто Сергею Михалкову дать в те годы не мог. Несмотря на "Светлану". Скорее какой-то Божий промысел вёл потомственного дворянина по всей его жизни. И вот привёл к нынешнему 95-летию. Да и не был Иосиф Сталин таким уж сентиментально-мягким человечком, чтобы ради своей дочурки возвысить кого бы то ни было. Случалось и в тюрьму мужей той же дочурки сажать. Уж если и искать объяснение феномену Сергея Михалкова, кроме Божьего промысла и предначертанной свыше великой судьбы, это, скорее, ставка Иосифа Сталин на молодое поколение сталинских соколов, из каких бы – дворянских или священнических – родов эти соколы ни появлялись. Его стихотворение "Светлана" было замечено вождём. Как вспоминает Михалков: "Я был назавтра вызван в ЦК ВКП(б) и ответственный работник мне сказал: "Ваши стихи, молодой человек, понравились товарищу Сталину. Он поинтересовался, как вы живёте, не нуждаетесь ли в чем?"" Но неужели мало было тогда известнейших поэтов, готовых воспеть всё, что Сталин пожелает? Почему "Известия" выбрали молодого поэта, недавно приехавшего из Пятигорска? В 22 года поэт обратил на себя внимание вождя. Это что – случайность? Или проявление чуда? В декабре 1939 молодой двадцатишестилетний поэт, только что награждённый орденом Ленина, опубликовал в "Правде" стихотворение "Сталин", в котором есть такие проникновенные строки: "Спит Москва. В ночной столице / В этот поздний час / Только Сталину не спится – / Сталин думает о нас". Свой первый сталинский "Гимн Советского Союза" он написал вместе с Эль-Регистаном в 1943 году, когда ему было лишь тридцать лет. Неужели мало было тогда более знаменитых поэтов, готовых написать гимн? Это, несомненно, был знак свыше. Знак сталинских соколов. "Однажды Ворошилов приглашает нас с Регистаном в Кремль и сообщает: "Товарищ Сталин обратил внимание на ваш текст, будем работать с вами"". Им сразу же выделили кабинет в Кремле, создали все условия для работы над гимном. Впрочем, с ними работал и сам Сталин, по сути, соавтор гимна… Кстати, этот сталинский вариант наиболее совершенен и художественно. Молодой 26-летний поэт уже знаменит и награждён орденом Ленина в 1939 году, но в те же годы и наркомами по промышленности, по обороне, по важнейшим отраслям индустрии становились такие же молодые, как Сергей Михалков, Косыгин, Устинов, и несть им числа. Молодые двигали науку, заглядывали в тайны атомного ядра, планировали новые города и новые каналы. Где сейчас такие молодые? Где новое поколение сталинских соколов? Уверен, не в застое экономики советской причина краха нашей державы, а в выродившейся геронтократии. И тот же министр обороны Дмитрий Устинов на своём посту не в 1940-м, а в 1985-м был уже нелеп, смешон, и гарантировал надвигающийся развал. Но не было нового Сталина, чтобы провести смену поколений. Помню, когда-то мы – молодые, ворчали на наших стариков, мол, засиделись в своих креслах. А было тогдашним руководителям Союза писателей, тому же Юрию Бондареву и другим, лишь слегка за шестьдесят. Может быть, судьба Сергея Владимировича Михалкова будет ближе нынешнему писательскому поколению, ворвавшемуся гурьбой в литературу, тем же Захару Прилепину, Роману Сенчину, Сергею Шаргунову, Герману Садулаеву, Дмитрию Колесникову, Льву Данилкину, Всеволоду Емелину, Михаилу Елизарову? Они удачно попали на смену поколений, на новое обновление России. Такова история, Россия всегда развивалась рывками. Рывок, в том числе и в литературе, а потом лет двадцать медленного закрепления итогов этого рывка. Михалковский рывок сталинских соколов останется ещё надолго в истории литературы. Тем более судьба подарила ему такую щедрую на события и долгую жизнь. Значит, тоже не случайно. Я уж знаком с ним лет тридцать – как пришёл в литературу. И не перестаю ему удивляться. Он – из земных чудес. Вот исполняется ему уже 95 лет, уверен, справит и своё столетие. Какой-то знак свыше всегда сопровождал его. Не объяснить никакими земными обстоятельствами. И всё же своё величие он, несомненно, завоевал и подтвердил ещё при Сталине, благодаря Сталину. Он сам – сталинский сокол. Потом был второй вариант гимна 1970 года, казалось бы, шёл осознанный отказ от всего сталинского, но вновь побеждает вариант Сергея Михалкова. И уж самое удивительное, наступило вообще антисоветское время, 2001 год, должны были вырвать с корнем всё былое (увы, во многих областях науки и культуры так и делалось), но и третий вариант гимна вновь утверждается – михалковский. Веление свыше. Никакими интригами и связями не объяснишь. Мне кажется, все, кто с ним часто общался, неизбежно попадали под его обаяние. Впрочем, и дети, их мировая слава, тоже не случайны. Найдите ещё один пример подобной семейственности не по блату, а по таланту и по масштабности личности. И во все времена, при всех властях он помогал всем, кому мог помочь. Для меня он – один из самых ярких символов великого русского ХХ века. Побольше бы нам таких чудесных людей. Многая Вам лета, Сергей Владимирович!
Сергей Михалков
СВЕТЛАНА Ты не спишь, Подушка смята, Одеяло на весу... Носит ветер запах мяты, Звезды падают в росу. На березах спят синицы, А во ржи перепела... Почему тебе не спится, Ты же сонная легла? Ты же выросла большая, Не боишься темноты... Может, звёзды спать мешают? Может, вынести цветы? Под кустом лежит зайчиха, Спать и мы с тобой должны, Друг за дружкой Тихо-тихо По квартирам ходят сны. Где-то плещут океаны, Спят медузы на волне. В зоопарке пеликаны Видят Африку во сне. Черепаха рядом дремлет, Слон стоит, закрыв глаза. Снятся им родные земли И над землями гроза. Ветры к югу повернули, В переулках – ни души. Сонно на реке Амуре Шевельнулись камыши, Тонкие качнулись травы, Лес как вкопанный стоит... У далекой У заставы Часовой в лесу не спит. Он стоит, Над ним зарницы, Он глядит на облака: Над его ружьем границу Переходят облака. На зверей они похожи, Только их нельзя поймать... Спи. Тебя не потревожат, Ты спокойно можешь спать Я тебя будить не стану: Ты до утренней зари В тёмной комнате, Светлана, Сны весёлые смотри. От больших дорог усталый, Тёплый ветер лёг в степи. Накрывайся одеялом, Спи... 1935 СЧАСТЬЕ В день парада, В утро Первомая В майский день весенней чистоты, Девочку высоко поднимая, Принял вождь Из детских рук цветы. Тот, кто был тогда у стен кремлёвских, – Тот душой и сердцем понимал: В этот миг Наш Сталин по-отцовски Всех детей на свете обнимал! Всех детей на свете: Честных, дружных, Тех, кто счастлив, Тех, кто угнетён, Белых, Чёрных, Северных и южных, Всех народов, Наций И племён... ГРАНИЦА В глухую ночь, В холодный мрак Посланцем белых банд Переходил границу враг – Шпион и диверсант. Он полз ужом на животе, Он раздвигал кусты, Он шёл на ощупь в темноте И обошёл посты. По свежевыпавшей росе Некошеной травой Он вышел утром на шоссе Тропинкой полевой. И в тот же самый ранний час Из ближнего села Учиться в школу, в пятый класс, Друзей ватага шла. Шли десять мальчиков гуськом По утренней росе, И каждый был учеником И ворошиловским стрелком, И жили рядом все. Они спешили на урок, Но тут случилось так: На перекрёстке двух дорог Им повстречался враг. – Я сбился, кажется, с пути И не туда свернул! – Никто из наших десяти И глазом не моргнул. – Я вам дорогу покажу! – Сказал тогда один. Другой сказал: – Я провожу. Пойдёмте, гражданин. Сидит начальник молодой, Стоит в дверях конвой, И человек стоит чужой – Мы знаем, кто такой. Есть в пограничной полосе Неписаный закон: Мы знаем всё, мы знаем всех – кто он.
Елена Родченкова
ПЕЧАТЬ ПРОКЛЯТИЯКакие светлые, чистые, спокойные лица у родственников на старых, дореволюционных фотографиях. Листаешь домашний альбом и замечаешь, как с каждой страницей меняются следующие поколения. Строгое, суровое лицо деда-фронтовика, полное надежды лицо моряка-отца, напряжённое – матери, растерянное – сестры, горделивое – мужа, грустное – дочки… Затем много-много фотографий, на которых мы с друзьями – как бы весёлые и непринуждённые, но с колючими, лукавыми глазами. И несколько последних, где лица у всех пусты… Домашний альбом – как история медленного умирания русского духа. И уже не хочется вклеивать туда последние фотографии, где среди мёртвых лиц – и моё – мёртвое. Что это? Усталость стареющей нации, утрата силы духа, обнищание веры или покорность беспросветной действительности, которая дана как будто только для зарабатывания денег? Перелистываю альбом снова и снова и нахожу, что печать тьмы легла на лица людей сразу же после революции. За давностью лет сложно разобраться, что же произошло, но разбираться нужно. Некогда веское, тяжёлое и сильное слово "патриот" подряхлело, стало беспородным, как бы бездомным, незаконно изгнанным из родной избы. Мощное слово "русский" превратилось в неуместное, стыдное междометие и ведёт себя, как неловкий слон в посудной лавке. Подряхлеть ему не судьба – велик костяк, а вот выйти из гор пустопорожних плошек без шума и разгрома – не получится. Большая проблема и со словом "Россия". Оно стало неприятным даже для самих русских. Будто измазалось во что-то, обросло коростой, или само стало той ненужной коростой, что обволакивает тело набрякшего нефтью и раздутого газом нового государственного образования – Корпорации. Коросту потихоньку отшелушивают законами, чтобы нарядить больной пузырь в хрупкие зеркала и стёкла мертвенно-бледных храмов Газпрома и Росатома, украсить жертвенниками торговых центров и капищами мюзик-холлов. Всё готово для процесса перекачивания крови из слова "Россия" в слово "Корпорация" – пустотелого, как годами ждавший своего клоп. Незримый процесс перекачки из слова в слово будет проектироваться в видимом мире, что грозит государству-нации стать почвой для невиданного клопа – государства-корпорации. Клоп уже впился в донора, и выбор состоялся. В видимом мире народ – нелюбимое стадо стаи волков – проголосовал за стаю, отчаявшись дождаться пастуха и надеясь, что хоть один волк из стаи с совестью будет охранять и беречь стадо. С одной стороны надеясь, с другой стороны понимая, что надежда напрасна, что сыграна всего лишь очередная сцена грязного спектакля. При этом актёры распустились до того, что не только не могут, но уже не хотят играть, несут отсебятину и обнаруживают истинную свою сатанинскую суть. Понятно, что власть уже настолько дискредитировала себя, проводя в жизнь грабительские законы, прикрываясь обещаниями повысить пенсии и улучшить медицинское обслуживание, что каждый ощущает её обречённость. Чувствует это и сама власть, подготавливая почву перехода самой себя на новый виток – монархию. По этому поводу с горячей осторожностью в словах воюют с народом через экран познеры и михалковы, об этом – ни холодна ни горяча – оглушительно молчит церковь, это пытаются загнать в сознание читающего населения скромные и оттого безымянные авторы книги "Проект Россия". Такой вот фундамент, который незримые и зримые каменщики действенно и бездейственно мастерят для укрепления дальнейших своих позиций в борьбе за дело умерщвления душ, может разрушить только сами души. Книжица выдаёт себя лицом, на жёлтой обложке которого указано: "Издательство не оставляет попыток отыскать автора с целью выплаты солидного гонорара". Если речь о деньгах ведётся прямо на обложке, значит идея книги – деньги. Безымянные писатели, коих, судя по стилю текста, не менее четырёх, не устают повторять, что книга рассчитана не на "мелкого", а на "масштабно мыслящего человека". Читателю подаётся хорошо приготовленное блюдо, в которое не грубо, а изощрённо, как крупинка в горошинку, добавлен яд. Пытаясь словесно разрушить, расчленить, рассечь живые ещё организмы – Россию и русский народ, таинственные патологоанатомы через каждые несколько страниц убеждают читателя, что смерть страны неизбежна, она вот-вот наступит, если уже не наступила. Читатель долго внутренне сопротивляется, а потом начинает сдаваться под бесконечным потоком "клубничных" фактов и под милую музыку талантливо избранного стиля изложения. Стиль этот – не для "масштабно мыслящего" а как раз для "мелкого" читателя. Вспоминается детская сказка про мышонка, который не хотел спать. Кто только не пел ему колыбельную песню, но голоса зверей не нравились мышонку, не убаюкивали его. И тогда побежала мышка-мать тетю кошку в гости звать. Эта тетя кошка и убаюкала мышонка ласковым голоском, да потом и съела. "Мяу-мяу! Спи мышонок!" – раздаётся между строк. Доступный стиль изложения выбран исключительно верно. И только каким-то не шестым, а уже даже седьмым чувством ощущаешь тревогу и опасность, исходящую от строк. Это заставляет перечитывать одно и то же предложение по нескольку раз и тогда обнаруживается механизм построения фразы. Так тщательно вглядываешься в тину болотной топи, пытаясь разглядеть дно, но видишь только чёрный цвет воды в обрамлении зелени. И думаешь – это даже красиво – чёрный беспросвет действительности на фоне жизненно-сильного цвета будущей монархии. Но седьмое чувство вопиет: это гнилое болото! И на дне его не может быть ничего кроме слизи, ила, грязи и различных отходов. Предложение авторов избрать православного русского царя по принципу Земского Собора 1613 г. звучит заманчиво, обнадеживает читателя и реабилитирует авторов /стр.338/. Но как бы ни мяукала кошка, иногда её челюсти судорожно сжимаются и зубы нетерпеливо щёлкают, когда авторы утверждают о необходимости сохранения нынешнего руководства страны. "Власть всегда будет продолжать государственный курс" /стр.338/. "Мы хотим постараться за Россию, а не для тех, кто заранее определил себе право на царство" /стр.341/. Читай между строк: царь уже определён, он – из наших.. Авторы хорошо ориентируются в библейских текстах. Книга буквально напичкана цитатами, механически безошибочно подогнанными для укрепления посылов. Главные выводы авторов, ради чего и написана книга, таковы: страна разрушается очень быстрыми темпами. Остановить процесс уже невозможно, возможно только снизить скорость разрушения. На переправе коней менять нельзя, действующая власть должна остаться при власти, но все-таки необходимо изменить форму правления – нехорошую демократию на традиционную для России православную монархию. Для этого избрать из состава действующей власти царя по принципу Земского Собора. Он снизит скорость разрушения страны. Кроме Путина у русского народа национального лидера нет. Во власть пробрались "мелкие" люди. Царю нужна "масштабно мыслящая, передовая элита", а читатель – как раз тот самый яркий представитель элиты, раз он читает эту книгу. Хорошо, что верующий, поскольку православие станет основой будущей власти, которую теперь, написав книгу, авторы будут строить, используя для этого действующую власть демократов. В глазах читателя Путин – человек, радеющий за церковь. Он восстанавливает храмы и монастыри, идёт рука об руку с патриархом Алексием II, следовательно, предлагаемый вариант для верующего читателя становится действительно приемлемым. Борясь с неугомонным седьмым чувством, читатель сдаётся, опускает руки и соглашается неподвижно наблюдать, как дальше будет разворачиваться большая игра церкви и власти. Но История – не игра. Смысл истории дан нам в откровениях. История священна. Её сущность – спасение рода человеческого от смерти и зла Богом. Разные имена встречаются в книге "Проект Россия": Гитлер, Бжезинский, Сталин, Ленин, Батый и Наполеон, Евпатий Коловрат и папа Римский. Нет только лиц и исполнителей, ныне действующих в системе государственной и церковной власти. Рассуждать о будущем, опираясь на прошлое и не касаясь настоящего – невозможно. Читатель вынужден делать выводы самостоятельно, домысливая провал и тем самым получая очередную подмену, позолоченную железку. Особых оснований сердиться на вороватых, пугливых воробьишек, которым заказали эту книгу, – нет. Авторы преподнесли идею в том свете, в котором хотели бы её видеть сами, то есть в полной тьме. Однако "Бог есть свет и нет в Нём никакой тьмы" /Ин. 70.8/. "В атмосфере царит ЗЛО" – пишут авторы книги. Большими буквами пишется всегда самое уважаемое слово. Да только не зло царит в атмосфере, а ожидание Победы, как всегда во время войны – без разницы – реальной или невидимой. Надежда царит в народе, потому что злу царства не дано. Злу только попускается вызреть во всей его гнилости и мерзости, чтобы каждый ясно увидел и не сомневался больше: это – зло, и нет в нем никакого добра. "Призывы большевиков сохранять заповеди Христа, изложенные в их кодексе, ни к чему, кроме двойной морали, не привели. И всё же мы снимаем перед ними шляпу… Они фактически создали новый тип религии, ради выполнения заповедей Бога, но без Бога". /стр.215/. Тот, кто носит шляпы, знает, когда их снимать. Снимают из чувства благодарности, поскольку большевики принесли прибыльные результаты. Новый тип религии без Бога называется сатанизм. Исповедующие эту религию – демократы. Отрицание Бога является отказом служить Ему и одномоментным согласием на служение мамоне. Третьего не дано, золотой середины не бывает. Снимая шляпы перед большевиками, авторы не устают повторять о необходимости создания в России православной монархии и царства, прокладывают своим словом дорогу новому царю Антихристу и не вспоминают даже, что эти же большевики убили помазанника Божьего русского царя Николая II и его венценосную семью. Будучи, судя по тексту, воцерковлёнными людьми, писатели ничего не говорят о том, что уничтожение монархии, свержение царского престола в 1917 г. привело к разрыву связующего звена народа с Богом. Была освобождена и мгновенно захватила власть антихристова, сатанинская сила, которая и правит страной до сих пор. Та брань, которая происходит сейчас в наших душах – ничто по сравнению с той невидимой бранью, которая ведётся – за наши души! Идея Христа – спасение каждой души. Идея Антихриста – ни одна душа не должна спастись. Ловушки ставятся самые хитрые. Книга "Проект Россия" – капкан на крупного зверя, на людей, роль которых по отношению к общему стаду Христову велика. Авторы ищут лидеров, активно приглашают к сотрудничеству. Они "сформировали технологии современного сопротивления и готовы предоставить её каждому, кто способен действовать не в качестве наёмного работника, а в качестве организатора и лидера. Нужны свободные, способные задать импульс и направление!" Кто вы, искатели? Они не ответят. Безымянные ищут имена, трусливые – смелых, лукавые – искренних, лжецы – правдивых. Этакая безобидная игра с мышонком, когда кот сыт, а мышонок изранен… Так было всегда. Но может ли сильный бояться слабого, мудрый – глупого, взрослый – младенца? Никакого страха, кроме страха Божьего не существует. "Дети Божии и дети дьявола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего". Авторы книги потеряли свои имена. Имя человека – это его первая правда. Отсутствие правды – есть ложь. Введение читателя в отчаяние, манипулирование его сознанием – не есть любовь. За что Каин убил Авеля? За то, что дела Каина были злы, а дела Авеля – праведны. Каины ищут Авелей, вызывая их такой книжицей из народных масс. Трусливая стайка громко и активно щебечет до первого взмаха рукой: "Запад хочет понять наш защитный механизм, чтобы уяснить, как разрушить его. Но, похоже, мы его и сами не очень понимаем, и потому секрета не можем выдать даже за деньги". Да даже и без денег авторы не могут продать и предать то, чего не имеют. Этот мощный механизм, называемый также "загадкой русской души", "феноменом русского народа", который, как и всю Россию, "сердцем не понять", – тайно известен каждому русскому. За Веру, Царя и Отечество шли в бой наши предки, то же самое будут делать наши потомки. Провал, пропасть настоящего придётся преодолевать нам. Русская душа – царственна. Она по природе своей верна Христу и принадлежит помазаннику Божьему, являясь непреклонным воином, защитником своего Отечества. Нарушение этой сущности равнозначно убийству всего народа. Авторы книги лукавят. Механизм защиты прост, как правда, и открыт, как правда, он известен давно, и потому его разрушили в 1917 году. Свержение царского престола, предательство царя церковью и народом, цареубийство – всё это победа антихристианских сил. Русский народ остался на развалинах с печатью проклятого предателя и в течение века искупает кровью и потом, миллионами человеческих жизней смертный грех Христоубийства. Они пели: "Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем" Так и вышло. Мир действительно был разрушен до основания, до той основы, которая разрушителям неподвластна. Механизм, который они ищут, никому не разрушить. Правда проста, и она всесильна: это – наш фундамент, он замешан на крови русского царя и неприкосновенен. Искорку, притаившуюся в душе каждого русского, искупленную жертвенной кровью Богопомазанника, стараются погасить в течение века, убивая народную совесть, заманивая обещаниями, убаюкивая ложью, пичкая сахаром греха и не допуская к соли правды. Почему же не могут погасить этот свет? Потому что он не отнят Богом, оставлен для искупления, осознания, покаяния и прощения, для будущего очистительного огня. Как невнимательно читаем мы русские сказки, а ведь в них всё сказано. Было у отца три сына: старший – умный был детина /любимый, избранный Богом еврейский народ/, средний был ни так, ни сяк /многие народы/, младший – вовсе был дурак. Именно младшему – простоватому, добродушному, доверчивому, кроткому, удачливому и удалому, приходилось шутя-играючи побеждать змея горыныча, кощея бессмертного и бабу ягу. Он добывал перо жар-птицы, освобождал Елену Прекрасную и Василису Премудрую, превращался в доброго молодца и становился царём. А если вдруг погибал ненароком посередине пути, то поливали его сначала мёртвой, а потом живой водой. Мёртвая вода останавливала кровь, затягивала раны жестокой правдой, солью истины. Живая воскрешала дух, даровала новую жизнь. Как для возрождения богатыря необходимо преодоление смерти, так и для перерождения народа необходимо узреть, понять и почувствовать смертельность своего состояния. Для перерождения сознания, в котором совесть и любовь убиты грехом, нужно убить в себе ветхого предателя, осознать своё преступление перед Богом, умыться мёртвой водой страшной правды. Только после этого дано будет вкусить воды живой. "Бог есть любовь и пребывающий в любви, пребывает в Боге, а Бог в нём. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви" /Ин.73.16-18/. Любовь к Богу – это сущность человеческого сознания. Унизить любовь – унизить человека, убить любовь – убить человека. Убийство любви совершается посредством греха. Статуя Свободы – это идол поклонения свободе греха во всех его проявлениях. Род человеческий уже мёртв и только в русском народе теплится искра жизни, искупленная перед Богом кровью русского Царя Николая II. Мы уходим по одному, не зная об этом и не оставляя знание будущим поколениям, но оставляя им только печать проклятья. Потомки будут презирать нас за это. "Наша сила – в слабости, наша слабость – в силе" Одно растворилось в другом, а следует разделить. Сила Антихриста – в нашей слабости. Слабость его – в нашей силе. Самостоятельной власти у Антихриста нет. Он, как сухой клоп, питается человеческим незнанием, духовной немощью, безответственностью и грехом. Если не дать ему такой пищи, произойдёт перелом. И этот намёк – "добрым молодцам урок" – тоже дан в русских сказках. Где находится Кощеева игла? В стеклянном ларце на высоком дереве. Ларец висит на железных цепях и нелегко дотянуться, тяжко перерубить эти цепи, чтобы ларец упал и разбился. Ещё трудней поймать зайца, утку, заслужить помощь рыбки, что достанет яйцо с иглой со дна морского. Как хитро запрятана тайна за семью печатями, а переломить Кощееву иглу очень просто – одним лёгким движением пальцев. Добывать её придётся туго. Кто будет знать, где игла, тот её и переломит. 90 лет звучит над Россией набат, а мы его не слышим. 6 марта 1917 г. православная церковь отказалась воспевать в молитвах русского царя и приветствовала "благоверное Временное правительство". Была нарушена клятва верности, данная на Земском Соборе 1613 г. царскому роду Романовых. Такую же клятву Богу о верности государю в 1613 году дал и весь русский народ. ..."Кругом измена, трусость и обман", – сказал царь Николай II перед отречением 2 марта 1917 года. Проклятье нависло над церковью и народом. Восхождение Николая-Христа на Голгофу было равным восхождению на Голгофу Спасителя. Но царь шёл туда не один, Он знал, что ведёт за собой жену и пятерых детей. Это была добровольная жертва Богу за измену церкви и народа. Он не был застрелен первым, как утверждают историки. Он видел и пережил всё. На его глазах истязали детей, выпустили кровь, соблюдая сатанинский ритуал. Трупы сожгли, пеплом посыпали ритуальную пищу и ели. На месте убийства написали: "Здесь по приказу тайных сил был убит глава веры, глава державы, глава народа". Грех церкви был искуплен кровью царя, как две тысячи лет назад кровью Христа – грех всего человечества! Только на жертвенной царской крови всё держится доныне. А церковь молчит. Она "ни холодна, ни горяча". Чем мудрее становится народ, тем хитрее Сатана, потому и избрал он место своего обитания там, где русская душа и мыслить не посмеет его искать – в церкви. Источник благодати перекрыт полностью. Русский народ это чувствует душой и потому сторонится, страшится церкви, как расписного позолоченного гроба. К иконам и мощам люди ходят, а батюшек бегут, ибо они устами Христа славят и теми же устами душу твою презирают, а в ней – Самого Христа. Демократическую власть осеняют и заслоняют крестами, чтобы никто не мог подумать, что она сатанинская, и тем Бога предают. Помазанника преданного и убитого ненавидят, каяться не хотят, хотят сами властвовать, господствовать и править. Так и делают. Демократическая власть, идущая рука об руку с церковной властью, процветает и набирает силы. Та же власть, напитавшись народным горем и слезами, содержит, балует, кормит, поит и украшает церковную власть, укрепляя ее, получая церковные награды и одаривая своими орденами православное священство. Один из священников, получая государственную награду из рук Путина, так возвысился духом, что назвал президента спасителем России. "Что касается множества русских людей, не отступивших от православной веры, но повинных в той или иной мере в предательстве царя своим попустительством, то их покаяние должно состоять в открытом исповедании истины, что одною из основ возрождения России является самодержавная власть Помазанника Божия … которое должно выражаться в наших молитвах за Царя и Его власть" /Святитель Серафим /Соболев/. Народу не следует возлагать надежд на церковную власть, но каждому теперь – вести прямой разговор с Богом и "стояти одному – за всю землю", потому что ранее не встали "на того изменника всей землею на один". Церковь лукавствующих уже не сможет покаяться. Кто-то в ней весь этот великий ужас узрит и осознает, поступит по своему выбору, а другим пощады не будет. ...Что это за новая Церковь и где она? Она – внутри каждого из тех, кто осознал и покаялся в грехе цареубийства, кто, приняв мёртвую воду, жаждет воды живой. Это новая, Царская Церковь. Церковь не побеждённых и смирившихся под игом сатаны, но – верных Помазаннику Божьему до смерти, "открыто исповедующих истину и молящихся за Царя и Его власть", ведущих незримую брань и – побеждающих. "Побеждающего сделаю столпом в храме Бога Моего и он уже не выйдет вон; и напишу на нем имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего и имя Мое новое". /Откр. 3.12/ Не будет никакой тьмы. А та, что есть, – рассеивается. Это – уже первая капля живой воды.
Архимандрит ТИХОН (Шевкунов)
ВИЗАНТИЙСКИЙ УРОК30 января сего года телеканал "Россия" показал документальный фильм "Гибель империи. Византийские уроки". Автором и ведущим выступил архимандрит Сретенского монастыря о.Тихон (Шевкунов), известный православный деятель и издатель. Фильм вызвал огромный общественный интерес. Более того, его толкование византийского исторического наследия сразу же породило оживлённые и острые споры. Всё это не случайно. Сюжет и содержание фильма оказались не только созвучными современности, но и сугубо новаторскими. История великой Византии – к нашему огромному несчастью! – чрезвычайно мало известна нынешним гражданам России. Это тем паче досадно, что именно наша родина является наследницей, правовой и духовной, той блистательной Православной империи, погубленной пять веков тому назад. Создателям фильма удалось свершить главное – рассказать своим согражданам о сущности того великого наследия, которое по праву принадлежит нашему народу и государству. Уроки эти впечатляющи и в высшей степени злободневны.
Сергей СЕМАНОВ |
Юрий Павлов
ЖИЗНЕННЫЕ " СЛАБОСТИ" ДАВИДА САМОЙЛОВАМихаил Пришвин, рассуждая о соотношении образа жизни и творчества, акцент делал на качестве своего поведения как главном условии появления "прочных вещей". Независимо от Пришвина Лидия Чуковская в письме к Давиду Самойлову от 4-5 марта 1978 года утверждала, что "правильный образ жизни для каждого – свой" ("Знамя", 2003, № 5). Сам Самойлов неоднократно размышлял на данную тему. Он не только отмечал собственную приверженность к удовольствиям, к "физической" жизни, но и считал, что эта "слабость" – единственное условие, позволяющее ему считать себя поэтом (письмо Л.Чуковской от середины августа 1979 года // "Знамя", 2003, № 6). Михаил Пришвин, рассуждая о соотношении образа жизни и творчества, акцент делал на качестве своего поведения как главном условии появления "прочных вещей". Независимо от Пришвина Лидия Чуковская в письме к Давиду Самойлову от 4-5 марта 1978 года утверждала, что "правильный образ жизни для каждого – свой" ("Знамя", 2003, №5). Сам Самойлов неоднократно размышлял на данную тему. Он не только отмечал собственную приверженность к удовольствиям, к "физической" жизни, но и считал, что эта "слабость" – единственное условие, позволяющее ему считать себя поэтом (письмо Л.Чуковской // "Знамя", 2003, № 6). О том, что данная мысль не случайная, не проходная для Самойлова, свидетельствуют и другие его высказывания. Например, 5 сентября 1988 года он записал в дневнике: "Непостижимым образом недостатки поэтов переходят в достоинство их стиха – раболепство Державина, расхристанность Есенина, сдвинутость Бродского". (Здесь и далее в статье поденные записи и дневники поэта цитируются по книге: Самойлов Д. Поденные записи: В 2 т. – М., 2002). Итак, нас будет интересовать жизнь Давида Самойлова, точнее, "слабости", которые он признавал и не признавал. "Евреи, выпьем скорее!" Этот тост Михаила Светлова, обращённый к Давиду Самойлову и Борису Грибанову, друзьям нравился. А еще больше им нравилось пить… В Коктейль-холле, в ресторане ЦДЛ, "Арарате" и многих других местах. В мемуарах Б.Грибанова "И память-снег летит и пасть не может" о пьянстве говорится, пожалуй, чаще, чем о чём-либо. Причиной тому – страсть к алкоголю и Д.Самойлова (главного героя воспоминаний), и его окружения. И если Б.Грибанов об этой страсти своих друзей говорит как о норме поведения или даже достоинстве, то А.Немзер, автор послесловия к книге Д.Самойлова "Поэмы", данную тему применительно к герою своей статьи обходит стороной. Пьянство же вообще А.Немзер оценивает негативно, как, прежде всего, национально-русское явление. Известно, что поводом к написанию поэмы Д.Самойлова "Канделябры" явилась дискуссия "Классика и мы". А.Немзер, как свидетель событий, в комментариях к поэме сообщает: "Наряду с самой обстановкой собрания в ЦДЛ, где по всегдашнему обычаю, независимо от идеологических поворотов, витал тяжёлый хмельной дух, верно примеченный в "Канделябрах" М.С. Харитоновым…" Критик понятно почему прошёл мимо, не заметил самого главного в высказывании Марка Харитонова, того, что делает неубедительной ссылку Немзера на него. Приведу эту часть суждения писателя, выделив главное: "Я читал её (поэму "Канделябры". – Ю.П.) первый раз в состоянии сильного подпития, и мне показалось, что она именно об этом состоянии..." Хмельной дух, как явствует из поэмы, исходит от "чёрных поэтов", так первоначально назвал своё произведение Д.Самойлов. А прототипами этих поэтов и непоэтов, по версии Давида Самойлова, были Ст.Куняев, В.Кожинов, П.Палиевский и другие "черносотенцы". Интересно, что в поденных записях и дневнике Самойлова названные и неназванные участники дискуссии – представители "русской партии" – пьяными в период с 1960-го по 1990-й годы не упоминаются вообще. Один раз встречается "полупьяный Куняев" (18 ноября 1968 г.), а о Кожинове в данном контексте сказано следующее: "Неожиданно, спьяну, из ЦДЛ попал к Кожинову" (1 марта 1971 г.). В подённых записях Д.Самойлова в этой связи называются авторы официозного и леволиберального направлений. Вот только некоторые из них: "С Тоомом дали большой загул" (28 ноября 1960 г.); "Вечером с В.Некрасовым, Изей, Лёлей Волынским, Сашей Лебедевым ужинали в ЦДЛ. Потом поехали к Жене Герасимову на рождение. Сильно пили, читали стихи" (5 ноября 1962 г.); "Пьяный старик Антокольский" (28 января 1963 г.); "Пьяный Наровчатов" (6 февраля 1963 г.); "Меня с Винокуровым встретила пьяная Белла. Заставила (??? – Ю.П.) нас ехать к ней, покупать (? – Ю.П.) водку и пить (??? – Ю.П.). Даже стихи она читала вяло и всё рвалась пить" (12 января 1963 г.); "Он (М.Светлов. – Ю.П.) очень худ, небрит, пьян. Таков он всегда" (28 апреля 1963 г.); "Хмельные (Самойлов и Малдонис. – Ю.П.) отправились к Межелайтису допивать" (28 апреля 1963 г.); "День в тумане с Межелайтисом. Эдуардас пьяный, добрый, потусторонний" (22 ноября 1963 г.); "Пьяный, милый, весёлый Фазиль Искандер" (3 марта 1972 г.); "Несчастный Кирсанов, пья- ный, жалуется на жену, говорит о её любовнике, американском певце" (10 марта 1972 г.); "Потом – Якобсон. Тут уж мы напились" (8 июня 1973 г.) и т.д., и т.п. Но конечно, главный пьяница в записях Самойлова – он сам. Как следует из многочисленных свидетельств Давида Самойловича, в нем боролись два начала – желание "странного веселья" и осознание пагубности его. Образ жизни, который вёл поэт долгие годы, он называл самоубийством (запись от 19 февраля 1963 года). Но всё же страсть к алкоголю чаще всего брала верх. О последствиях судите сами: "Я спьяну и по ошибке обидел прогрессивного Анненского" (3 января 1962 г.); "Во время последнего загула творил немало чудес, а заодно потерял дневничок за несколько месяцев" (22 июня 1963 г.); "В Москве замелькало множество лиц. Четыре дня я пил. 26-го прилетела Галка. 30-го я снова был в Пярну" (3 сентября 1978 г.); "Весь день в загуле. Левада, Алеша Левинсон. Дальше всё неясно" (25 ноября 1978 г.); "Два дня до приезда Гали провёл в кутеже "; "Вообще все дни мелькало множество лиц, которых я забыл по пьяному делу" (28 мая 1980 г.); "Пил много. Где-то выступал с Костровым" (15 сентября 1980 г.) и т.д., и т.п. Насколько страсть к алкоголю, веселью определяла поведение Д.Самойлова, свидетельствует следующий эпизод. Для поэта Лидия Чуковская была эталоном человека, примером правильной и праведной жизни. Дружбу с ней Самойлов очень ценил, доверял ей самые заветные мысли (о чём свидетельствует их переписка). Однако в очередной приезд Давида Самойловича в Москву их встреча сорвалась из-за трёхдневного загула Самойлова и последовавшей срочной "эвакуации" в Пярну (вновь выручила прилетевшая жена Галина). Лидия Корнеевна отреагировала на этот случай с присущей ей прямотой: "Пропили Вы нашу встречу! А так хотелось и надо было повидаться! Но Вы предпочли "массированные встречи с друзьями"" ("Знамя", 2003, № 6). Избавиться от алкоголизма не помогли Самойлову и самые радикальные меры. В сентябре 1968 года Самойлов сообщает Борису Слуцкому, что лежит в наркологическом отделении института Сербского, где "отучают, и кажется, успешно, от алкоголизма". "Место своего пребывания я держу в секрете Так что и ты никому не говори, где я, а слухи опровергай" ("Вопросы литературы", 1999, № 3). Больше же всего в данном контексте меня удивляет то, какое значение придаёт количеству и качеству выпитого Давид Самойлов, с какой тщательностью он фиксирует "милые" подробности. Из всех возможных объяснений данному явлению мне наиболее вероятной видится ментальная версия (беру пример с А.Немзера и других "левых"). В свете сказанного неожиданной, немотивированной, вызывающей возражение выглядит поэтическая трактовка данной проблемы, зафиксированная в письме к Л.Чуковской от середины августа 1981 года: Ушёл от иудеев, но не стал За то милее россиянам. По-иудейски трезвым быть устал И по-российски пьяным. ("Знамя", 2003, № 6) Известно, как трепетно относился поэт к своей родословной, как грела Самойлова "маркитантская" линия её. Это нашло отражение не только в стихотворении "Маркитант", которое Б.Слуцкий называл лучшим, но и в записи от 14 января 1963 года: "И вообще где-то сидит во мне это странное веселье – не от французских ли кровей". Думаю, "маркитантские", "французские" гены очевидно проявлялись в те моменты, когда Д.Самойлов делал следующие записи: "Пили коньяк у меня до ночи" (11 декабря 1962 г.); "Пили пиво, палинку и вино" (23 ноября 1964 г.); "После вечера у нас пили коньяк Гелескул, Саша, Гутман" (23 ноября 1983 г.); "Пили виски" (20 июня 1983 г.); "После вечера – шампанское за сценой..." (31 мая 1987 г.); "Карабчиевский подошёл с водкой" (7 августа 1987 г.); "Вечером Э.Графов принёс две бутылки водки" (3 марта 1988 г.); "Захарченя с двумя бутылками вина" (19 мая 1988 г.); "В обед Танич угостил скверным коньяком" (18 апреля 1989 г.) и т.д. При всей иронии, самоиронии, эксцентричности стихотворения "Маркитант", реалии его не дают основания для столь свободного прочтения, которое демонстрирует в статье "Путь оттуда" Станислав Рассадин. Приведу, на мой взгляд, итоговое размышление критика, которое венчает риторический вопрос: "Полуёрническая свобода бродяги Фердинанда, его свобода от Бонапартовых коронационных забот – не есть ли весёло-серьёзный перефраз свободы творческой, понимаемой как раз по-пушкински?" (Рассадин Ст. Голос из арьергарда: Портреты. Полемика. Предпочтения. Постсоцреализм. – М., 2007). Непонятно, о какой свободе Фердинанда говорит Ст.Рассадин. Ведь вся его деятельность, торговля, успех связаны с Бонапартом, его войском. Поэтому и поражение французов в России и вызывает естественную реакцию "печали" у маркитанта. И эту зависимость фердинандов как явления от войска, от успешного войска прекрасно понимает Давид Самойлов, что выражает соответственно: Я б хотел быть маркитантом При огромном с в е ж е м войске (разрядка моя. – Ю. П.). Маркитанту всё равно, кроме одного: какое это будет войско. Суть этого "племени", как известно, точно передал Ю.Кузнецов в стихотворении "Маркитанты"… Что же касается Пушкина, который возникает в сравнении Ст.Рассадина, то эту откровенную чушь комментировать нет смысла. "Фердинандова натура" Самойлова проявляется и в другом: в том, как оцениваются отношения между людьми, между мужчиной и женщиной, отношения, построенные по принципу "купли-продажи". В автобиографической поэме "Ближние страны" лирический герой, советский солдат в побеждённой Германии, спит с "неплохой девчонкой" немкой Инге. Спит, как несколько раз с иронией сообщается, потому что "Инге нравится русская водка" и не только она: тушёнка, сало, масло. Здесь же, "между прочим", с иронией говорится, что у Инге есть жених, "молодой букинист из Потсдама", который с сарказмом изображается автором. Д.Самойлова "левые" критики называют продолжателем пушкинской традиции, учитывая при этом его частое оглядывание на "наше всё". На фоне всеразъедающей иронии разного качества, отсутствия традиционной иерархии духовно-нравственных ценностей, что, собственно, и отличает "Ближние страны", все эти разговоры – мыльные пузыри, наукообразное словоблудие. Смотрите, например, раздел о поэте в вузовском учебнике Н.Лейдермана и М.Липовецкого ("Современная русская литература: 1950-1990-е годы". – М., 2003). Уж если и следует неким традициям в этом произведении Самойлов, то модернистским, М.Цветаевой прежде всего. Надпись героя "Фройлен Инге! Любите солдат, // Всех, что будут у вас на постое", весь пафос "Ближних стран" сродни цветаевскому завету: "Пока можешь ещё – греши", – идеалам её любимой "Поэмы Горы". Александр Давыдов, сын Д.Самойлова, не согласен с мнением Александра Солженицына, который утверждает, что поэт был "достаточно благополучен материально всю жизнь" ("Новый мир", 2003, № 6). Давыдов убеждён: Самойлов "жил весьма скромно, что вполне отражено и в мемуарах, и в дневниках" ("Новый мир", 2004, № 1). Конечно, "скромность", "материальный достаток" – понятия во многом относительные. Если брать за точку отсчёта благосостояние большинства советских людей, то, думаю, А.Солженицын прав. Приведу примеры из мемуаров, чего не делает Александр Исаевич и к чему призывает А.Давыдов. Обратимся к мемуарам друга поэта Б.Грибанова "И память-снег летит и пасть не может" ("Знамя", 2006, № 9). В конце 40-х годов молодая жена Самойлова Ляля Фогельсон, студентка искусствоведческого отделения, "переутомилась с учёбой" и её отец Лазарь Израилевич дал деньги на поездку в Сочи. Примечательно, что сопровождал Лялю не муж, а богатый поклонник Яков Кронрод, доктор наук, экономист и т.д. Какие функции тот выполнял, остаётся догадываться… Нестандартная ситуация с точки зрения того народа, о котором не раз позже резко-негативно писал Д.Самойлов, получила специфическое продолжение. После возвращения Ляли отдыхать был отправлен Давид, правда, уже в Минеральные Воды. Вспыхнувший здесь роман с "танцоркой" потребовал столько денег, что Самойлову пришлось продать и золотые часы, подаренные тестем. После возвращения в Москву ситуация была легко исправлена. По словам Грибанова, Самойлов получил "небольшой перевод" (не уточняется, от кого) и купил себе такие же золотые часы. Вообще, Б.Грибанов, как и Д.Самойлов в поденных записях, много говорит о скудости, бедности жизни и в качестве своеобразного подтверждения приводит эпиграмму своего друга: Не та беда, Борис Грибанов, Что родился ты не от панов, Что вполовину ты еврей И чином не архиерей, Что слава – ветхая заплата. Беда, что денег маловато. Однако такое количество денег не мешало Грибанову после окончания работы соблюдать следующий ритуал: "Я шёл пешком, минуя улицу Горького, где находился Коктейль-холл, и заглядывал туда, зная точно, что обязательно застану там, несмотря на позднее ночное время, кого-нибудь из друзей или просто знакомых". Оказывается, в "страшные годы сталинщины" бедные поэты могли себе позволять такое и не только такое. Как-то зав. производством Коктейль-холла обратился к Грибанову и Самойлову с просьбой покрыть недостачу в момент неожиданно появившейся ревизии. "На его везение, мы в тот день были при деньгах и, не говоря ни слова, выдали требуемую сумму". В другой главе, "Инопланетянин из Парижа", сообщается, что, помимо ресторана ЦДЛ, излюбленным местом обедов друзей было кафе "Арарат", где "подавали великолепную форель, доставляемую самолетами с Севана", "восхитительные чебуреки". Вообще, как следует из подённых записей самого Самойлова, его слабость – это долгие трапезы, обеды на полдня с обильным употреблением спиртного, обеды, периодически переходящие в загулы. ...Конечно, такие застолья, сохранявшиеся несмотря на все тяготы эпохи, можно было устраивать, имея немалые деньги". ("Наш современник", 2007, № 9). Естественно, материальные проблемы у Самойлова периодически возникали по разным причинам. И в не последнюю очередь потому, что жил он на широкую ногу, часто тратя деньги, мягко говоря, не на семью. Так, 20 ноября 1962 года Давид Самойлов делает такую запись: "Весь вечер провозился с пьяным ничтожеством Светом Придворовым. Это грубая, глупая, запойная скотина. Жена его, цыганка Вера, беззаботна и мила, как птица. Из-за неё я и таскался с ним. Домой прибрёл ночью, прогуляв деньги, нужные весьма". Следует помнить и о том, что Д.Самойлов, в отличие от многих действительно бедствовавших поэтов, большую часть жизни-творчества, по его выражению, "шабашил переводами" (Письмо П.Горелику от 12 июня 1967 г. // "Нева", 1998, № 9). Деньги за них платили приличные, и у "кормушки" находились друзья либо "свои". Данный факт Давид Самойлов особо не скрывал, о чём писал не раз. Например, 23 января 1970 года он сообщает другу Петру Горелику: "Грибанов сейчас становится зав. редакцией "Всемирной литературы". Переводить для него одно удовольствие – тираж 300 000…" ("Нева", 1998, № 9). И что бы ни говорил о своей бедности Д.Самойлов, что бы ни писали о его нищете мемуаристы и критики, для меня помимо жизни на широкую ногу показателем его благосостояния являются следующие факты. В отличие от многих писателей, долгое время не имевших своего жилья, от Н.Рубцова до В.Белова, у Давида Самойлова была родовая квартира. Вот как она выглядела со слов Станислава Куняева: "Квартира Самойловых, в которую я вошёл в сопровождении радушного и слегка хмельного с утра хозяина, показалась мне необъятной – многокомнатной, с высоченными, потемневшими от времени потолками, украшенными то ли виньетками, то ли барельефами" ("Наш современник", 2007, № 9). В январе 1976 года Самойлов купил дом в Пярну. В марте следующего года получил квартиру в Москве. И в этом случае, как и во многих других, его прогнозы не оправдались. 20 ноября 1976 года он записал: "Меня, кажется, лишают квартиры за общение с А.Д. Сахаровым в публичном месте (ЦДЛ)". Не только не лишили, а дали пятикомнатную квартиру. Эта немаловажная деталь в поденных записях и в комментариях к ним, конечно, умалчивается. Невольно вспоминаю однокомнатную квартирку Владимира Личутина, которая до сих пор остаётся единственной собственностью семьи в 4 человека… ...Не знаю, почему Д.Самойлову пришли в голову столь мрачные, фантастические мысли, которые он зафиксировал 10 февраля 1985 года: "Я настолько никому неинтересен из властей предержащих, что и бить-то меня, скорее всего, не станут. Просто так задушат". Я представляю, как порезвились бы, комментируя эту запись, наши "смехачи" от В.Бушина до Б.Сарнова. Но я – человек, напрочь лишённый одесского чувства юмора, продолжу. Самойлов, видимо, надышавшись перестроечных паров, 12 апреля 1987 года делает очередную неожиданную и загадочную запись: "Не сказать ли мне на вечере в ЦДЛ речь, после которой меня закроют?" Через год с небольшим вместо закрытия Давид Самойлов получил Государственную премию СССР!!! Как следует из записи от 23 декабря 1987 года, данный результат обеспечен во многом стараниями Игоря Васильева. Он характеризуется поэтом так: "Это умный, порядочный, опытный чиновник от культуры. Ко мне у него осталось тёплое чувство с ифлийских времён". Так неожиданно, с подачи самого Самойлова, в очередной раз подтвердилась версия Станислава Куняева об ифлийцах, версия, которую Давид Самойлович так произвольно изложил в интервью с говорящим названием "Суетливость не пристала настоящим мастерам" ("Юность", 1990, № 9). Кто поспособствовал "настоящему мастеру" семью годами раньше, когда он получил орден Дружбы народов, не уточняется. Александр Солженицын в статье "Давид Самойлов" утверждает, что еврейская тема в стихах поэта полностью отсутствует ("Новый мир", 2003, № 6). Сын Самойлова Александр Давыдов с мнением Солженицына не согласен и в своем ответе писателю ("Свои – чужие" // "Новый мир", 2004, № 1) называет стихотворения, в которых звучит еврейская тема, – "Двое", "Еврейское неистребимо семя…", "Девочка". К ним, конечно, нужно добавить поэму "Канделябры". Она, как следует из записи Д.Самойлова от 19 февраля 1978 года, своеобразный отклик на известную дискуссию "Классика и мы", отклик, прежде всего, на якобы антисемитские выступления П.Палиевского, Ст.Куняева, В.Кожинова. О самой дискуссии и о волнующей Самойлова проблеме мне уже приходилось писать ("Наш современник", 2007, № 12), поэтому ограничусь лишь констатацией абсурдности данного обвинения. Вообще же, очевидно несоответствие между минимально-видимым наличием еврейской темы в творчестве поэта и тем большим местом, которое она занимает в мыслях, оценках, жизни Давида Самойлова. Эту "слабость" он, в отличие от других слабостей, не озвучивал. Меньше чем за два года до смерти Самойлов о своем еврействе писал следующее: "Если меня, русского поэта и русского человека, погонят в газовую камеру, я буду повторять: "Шема исроэл, адэной элэхейну, адэной эход". Единственное, что я запомнил из своего еврейства" (4 июня 1988 г.). Это высказывание поэта, казалось бы, закрывает тему еврейства Давида Самойлова и одновременно свидетельствует, что данная тема не случайна. Мысль о газовой камере может прийти только в голову человека, осознающего свое еврейство. И действительно, во многих жизненных и творческих проявлениях Самойлов был евреем. О некоторых из них обстоятельно и тонко сказал Станислав Куняев в статье "Лейтенанты и маркитанты" ("Наш современник", 2007, № 9). Долгое время еврейское и советское начала существовали в Самойлове диффузно-неразрывно. Одно из подтверждений тому – поэма "Соломончик Портной. Краткое жизнеописание". Созданная в конце сороковых годов, она впервые была опубликована в 2005 году. И, естественно, эта поэма выпала из поля зрения исследователей литературы. Лишь Андрей Немзер кратко и предельно-вольно прокомментировал её в послесловии к книге Д.Самойлова "Поэмы" (М., 2005). "Соломончик Портной" дал мне ответ на вопрос, откуда у Самойлова такая ненависть к Катаеву? Природу сей ненависти я долгое время не мог до конца понять. Ведь Валентин Петрович – первый главный редактор "Юности", журнала, среди работников которого евреев было, по словам Мэри Озеровой, "слишком много" (данное свидетельство взято из "Книги прощений" Ст. Рассадина). Все известные "звездные" мальчики от прозы и поэзии вошли в литературу с легкой руки В.Катаева, и, более того, он сразу – по первым публикациям – записал их в "русские гении", которыми они ошибочно значатся до сих пор. Конечно, предвижу такое объяснение: Давиду Самойлову, наследнику пушкинской традиции, была чужда "мовистская" проза В.Катаева. Однако явное отторжение началось с повестей "Алмазный мой венц" и "Уже написан Вертер". Почему предыдущие "мовистские" вещи ("Маленькая железная дверь в стене", "Святой колодец", "Трава забвения", "Кубик", "Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона", "Кладбище в Скулянах") не вызвали подобной реакции? Частично ответ лежит на поверхности. В письме к Л.Чуковской (начало августа 1980 года) Самойлов оценивает "Гамаюн" В.Орлова как "хорошую и полезную" книгу (книгу на самом деле мерзкую, написанную непрофессионально с ортодоксально-коммунистических, атеистических, антирусских позиций) и параллельно как "преотвратную" – повесть В.Катаева "Уже написан Вертер" ("Знамя", 2003, № 6). Лидия Корнеевна поняла Самойлова без его объяснений, и в ответном письме (9 августа 1980 года) среди её убийственных характеристик, данных Катаеву, затесалось одно слово, которое многое объясняет в восприятии обоих корреспондентов. Это слово "антисемитничает". Довольно часто критику в адрес евреев Д.Самойлов воспринимал как проявление антисемитизма и даже фашизма. Так выступления П.Палиевского, Ст. Куняева, В.Кожинова в дискуссии "Классика и мы" оцениваются им как антисемитские (запись от 19 февраля 1978 года), а "Кожинов, написавший подлую статью об ОПОЯЗе, – фашист" (Самойлов Д. Проза поэта. – М., 2001). Согласно этой логике, в разряд преотвратных, антисемитских книг попала и повесть "Уже написан Вертер" (1980), в которой В.Катаев изобразил евреев-чекистов не героями, а палачами… Интересно, что сам Д.Самойлов позволял себе многократные резкие высказывания о евреях, евреях-писателях в первую очередь. И, естественно, в этом Давид Самойлов проявления антисемитизма, фашизма не видел. Приведу три цитаты из подённых записей: "Вся муть лезла и вопила с яростью. Слово "талант" оказалось бранным. Хуже всех был искренний еврей Константин Финн" (18 марта 1963); "Саша Межиров – сумасшедший, свихнувшийся на зависти и ненависти к Евтушенко Нет человека отвратительней Межирова, хотя редко он конкретно приносит зло. Он – осуществленье вечного зла" (23 мая 1973 г.); "Ожог" Аксенова – бунт пьяных сперматозоидов" (17 июня 1981 г.). Вторая причина названного восприятия Д.Самойловым повести В.Катаева – совпадение её с собственной поэмой "Соломончик Портной" по типу героя и принципиальная разница в отношении к нему. В этой поэме поражает, в первую очередь, то, насколько несамостоятельным как поэт, как эпик был Давид Самойлов в данный период. Все расхожие штампы своего времени в восприятии событий первых двадцати пяти лет советской власти он не просто художественно убого воплотил, но и довёл некоторые из них до полного абсурда. Понятно почему Андрей Немзер так неохотно цитирует поэму, выбирая в двух их трёх случаев самые идеологически нейтральные строфы. Ибо всё остальное настольно примитивно и по мысли, и по форме, что и комментарии не требуются. В тех же местах поэмы, где автор оригинален, что сразу чувствуется, к нему возникают вопросы. Во-первых, зачем в годы гражданской войны Соломончик "отучился картавить // На проклятое эр"? Из-за боязни всё того же русского антисемитизма? Так в стране картавили широко и без боязни (сразу же после революции была принята соответствующая статья, по которой евреененавистники карались расстрелом) и руководители государства, и чекисты-революционеры на местах. Среди последних пришлось потрудиться Соломончику, о чём в поэме сказано коротко, так: Он ходил с продотрядом Потрошить кулачьё. Подробности этого потрошения те, кто забыл, смотрите в поэме Э.Багрицкого "Дума про Опанаса". И если автор "Думы…", "честный представитель одесской нации", за убийства мирных крестьян возводит комиссара Когана в ранг героя, то Давид Самойлов за эти и другие "заслуги" наделяет Соломончика скромным званием "сына России". Во-вторых, не ставлю под сомнение таланты героя, но не слишком ли много он успевает сделать за четыре года, с момента окончания войны до смерти Ленина? Он служил в агитпропе И работал в ЧК Колесил (?!! – Ю.П.) по Европе И стоял у станка. Он кидался в прорывы (это какой язык? – Ю.П.), Шёл сквозь стужу и зной. Я, конечно, понимаю, что Соломончик, как говорится в поэме, "самый идейный", "самый железный" "самый бесстрашный", но всё же, всё же… В-третьих, оттуда вдруг у Самойлова применительно к революционеру-интернационалисту, "сыну России", в момент смерти его возникает мысль о Палестине? Сами понимаете откуда. Та "зараза", о которой писал Б.Слуцкий в известном стихотворении, естественно проявилась. Итак, первая же попытка "поднятия" еврейской темы закончилась для Самойлова провалом. Думаю, он сам это прекрасно понимал. Вторую, эпическую попытку, поэму "Канделябры", ожидал подобный итог. Реализация же национального начала происходила у Самойлова, на мой взгляд, в следующих направлениях. Первое направление – бытовое, "физическая" жизнь с лёгкой приправой полутворчества: с шутками, эпиграммами, экспромтами такого толка, как, например, ответ Д.Самойлова на уже приводимый тост М.Светлова: "Евреи, // Выпьем скорее!" – "Расширим сосуды, // Содвинем их разом". Однако и здесь он, видимо, не дотягивал до мастеров еврейского жанра, Юрия Левитанского в частности: А это кто же? – Слуцкий Боба, А это кто? – Самойлов Дезик, И рыжие мы с Бобой оба, И свой у каждого обрезик. Если раньше – в годы "сталинщины" и "застоя" – подобные штучки звучали в специфических компаниях, в кабаках и т.д., то теперь эти пошлости – один из главных китов телевидения и "Русского радио" (понимаю, шутки ради так его назвали). Более того, за сей "тяжёлый" труд Государственные и прочие премии дают, в советники по культуре назначают и гениями обзывают. А если случится у такого "смехача" неприятность, джип угонят, например, то все каналы телевидения эту новость обсуждают, вся страна эту "трагедию" переживает и джип, конечно, возвращают бедному владельцу. У Давида Самойлова джипа не было, он, напомню, имел всего лишь дом в Пярну и пятикомнатную квартиру в Москве. Еврейская тема открыто воплощается у Давида Самойлова в подённых записях, дневнике, прозе поэта, где содержится немало разнонаправленных суждений. Интересных и банальных, спорных и бесспорных. Из некоторых высказываний Самойлова следует, что национально окрашенная добавка к слову еврей в виде прилагательных русский, французский и других – это сезонная одежда, цвет кожи, определяемый страной проживания. Так, 9 июля 1978 года поэт записывает: "Еврей-эмигрант перестаёт быть русским, как только покидает Россию. Он становится немецким, французским или американским евреем родом из России". В этом контексте нелогично, неубедительно звучит идея Самойлова о еврейской привилегии выбора нации. Ибо, по сути, такого выбора нет: еврей всегда остаётся евреем, а всё остальное – только внешние, формальные условности. Полемизируя с сионистами, космополитами, еврейскими диссидентами, Д.Самойлов высказывает не менее неожиданную мысль: "Для русского еврея обязанность быть русским выше права на личную свободу" (9 июля 1978 г.). Однако сам поэт, как следует из его многочисленных признаний, собственную свободу ставил выше любых обязанностей. Поэтому и не только поэтому естественен вопрос: был ли Самойлов русским человеком и русским писателем, каковым он называет себя в уже приводимой записи от 4 июня 1988 года? Давид Самойлов – советский еврей, человек, в котором определяющая национальная составляющая тесно переплетена с советским началом, со всеми отсюда вытекающими названными и неназванными последствиями. "Соломончик Портной", "Ближние страны", "Сон о Ганнибале", "Маркитант", "Канделябры" – это произведения русскоязычной литературы. Творчество же Давида Самойлова в целом – большая тема отдельной статьи. Предваряя её и заканчивая эти заметки, кратко скажу ещё об одной жизненной "слабости" поэта, которая напрямую связана с его творчеством. В мемуарах Б.Грибанова много и подробно говорится об отношениях Самойлова с женщинами. Одна их глав названа символично "Поэт, влюблённый в женщин". К данной теме – с противоположных, традиционно-русских позиций – обращается и Ст.Куняев в "Лейтенантах и маркитантах", где он говорит, прежде всего, о романе Самойлова со Светланой Аллилуевой. Немало следов многочисленных "любовий" поэта в его подённых записях. Опуская подробности, скажу общо. Любовь и Давид Самойлов – "понятия" несовместимые (исключением, видимо, является один случай). Несовместимые, в первую очередь, по двум причинам. Первая причина – особый взгляд на женщину и любовь, суть которого он сам изложил так: "Женщина по природе телесна. Духовность в ней факультативна или признак вырождения" и "Любить умеют только заурядные женщины или мужчины, о которых говорят, что они лишены характера. Все остальное – борьба, а это значит – рабство". Вторая причина – особенности личности Давида Самойлова, "слабости", которые он точно определил сам: "Я чудовищно люблю баб – и всех без разбора" (19 декабря 1962 г.); "Радости отношений во мне нет. Ибо отношения требуют обязательств. А каждое обязательство для меня тяжко, оно урывает нечто от внутренней свободы, необходимой для писания Радость общения – влюблённость. Радость отношений – любовь. Я влюблён почти всегда, и почти никогда – люблю" (28 ноября 1962 г.). Вопрос о соотношении жизни и творчества Давид Самойлов только в одном случае трактует с позиций традиционных ценностей. Трактует принципиально иначе, чем в приводимых в начале статьи его высказываниях. Он, констатируя свое всегдашнее одиночество, пьянство и блуд, отсутствие "проникновенных отношений" с женщинами, делает такой вывод: "И уже бессильный и растраченный пришёл к стихам, которых написать не смогу" (25 сентября 1964 г.). Написать, конечно, смог, но суть не в этом. Жизненные "слабости" – не препятствие для творчества. Но они – непреодолённые, возведённые в норму или идеал – обязательно оставят мертвецкий отпечаток на таланте любого уровня. И этот талант будет лишён главного – боли, любви, сострадания.
Андрей Бычков
РУССКИЙ РАССКАЗВ Оптину ездил я два раза. Один раз летом, другой – зимой. Первый раз – зимой. Тогда – из-за Лизы. У неё был маленький сын, незаконнорожденный. Она всё каждый вечер к нему сбегала. А я хотел, чтобы и ночью она была со мной, чтобы и ночью ею наслаждаться. Думал даже, что и женюсь на ней, если бы оставалась, и детеныша её усыновлю, португальца этого черноволосенького. С тоски хотел я жениться, да и хотя бы ради плотской жизни, а сердцем – не любил её. Лиза эта была обычная, скучная, работала на фабрике, я видел этот станок и слышал, как она кому-то говорила "утoк продёрнуть по основе". Лиза была не то ткачиха, не то пряльщица, и только это, наверное, меня и привлекало в моей тоске. Но сама по себе она была скучная, да ещё этот португальчик, его она прижила с каким-то студентом, отдавшись всего-то раз. Да так и со мной было. Я её два года до того знал (она была знакомая моей бывшей жены). Год я её пас, в кино водил, в макдоналдсы в эти поганые, которые она почему-то так обожала, соблазнял-соблазнял, и всё ни в какую. Не хочет, не даётся, руку мою с талии убирает, как-будто ей неприятно. Я тогда плюнул и звонить перестал, забыл даже. А через год она вдруг сама объявилась. Позвонила, что ей, мол, энциклопедия медицинская нужна срочно. Ну я удивился, а сам сказал – приезжай. Она приехала, и я понял, что не из-за энциклопедии. Я её стал раздевать сразу, мстить как бы за то, что сама напросилась, а она и не сопротивлялась, только смотрела на меня, как будто я её замуж беру. Странно это было, что вот я одетый, в ботинках даже, с ней, с мною же обнажённой, стою. Ну а потом и взял её грубо, по-скотски, женщин-то два месяца у меня до того не было. Потом она приезжала ко мне два раза в неделю в шесть вечера, а в десять я её на такси домой отвозил к её португальчику. Разговаривать мне с ней не о чем было, она меня не понимала, я ей и Гребня ставил про лебединую сталь, про Ивана Бодхидхарму, а она не понимала этого ничего и всё хотела меня в какие-то американские страховые агенты записать, чтобы я деньги научился зарабатывать. Достала она меня с этими страховыми агентами, но произошло это всё же нечаянно. Не хотел я убивать… Нечаянно убил её… По пьяни. Страшнее же было не то, когда понял, что убил и что не вернуть обратно, а то, что резать потом пришлось её. На целлофане это делал, расстеленном во весь пол. Потому что не хотел я из-за неё садиться, из-за сволочи этой не хотел жизнь терять, гробить, думал – уйду. И это было, как будто прозрачный был пол, а там, на нижнем, сын её будто бы португальский, и что он смотрит вверх, сквозь потолок, не понимая, почему я его мамку ножовкой, ножовкой, вот так, вот так… Был я тогда, как в сумбуре, но надо было избавляться, сумок накупил югославских, синих таких с лямками, непротекаемых, четыре штуки и – развёз, развёз. А португальца… сам не знаю, жалко его стало мне, что вот как он будет теперь один. Да я его и не любил, чернявенького, как и её. А кровь – она всегда к крови идёт. Он был мал и потому, наверное, и догадался. Я с ним в булочной столкнулся. "Ты мою мамку не видел? – спросил он. – Куда она исчезла?" "Не-е", – ответил я, отводя взгляд. "А ты не убил её?" – спросил он. Тогда я и сказал ему, пойдём со мной, я тебе, мол, что-то расскажу. Ну и сделал это. Сперва боялся, что он истерику подымет и заложит меня, а я перед органами не выдержу. А потом понял, что его-то – чтобы грех был тяжче. Так-то, с ней одной, с Лизой, не признаюсь никогда, а с ним рано или поздно сам приду, выдам себя на расстрел, чтоб в глаза мне постреляли, чтоб не видеть их больше, ни Лизу, ни мальчика, как они лежат. В Оптину ехал я на микроавтобосе от службы "Радонеж" в мороз, в сильный. Ещё по городу когда, в предутренний час, то в замёрзших стеклах узорных мерцанием фонари проплывали, и было чудно мне, что вот я, убийца, среди людей еду на богомолье, и что мне то же, что и им, является, этот вот свет голубой замерзающий за стеклом. И я на льду тогда, на стекле, ртом продышал и смотрел в отверстие оттаянное на Москву, что я её навсегда покидаю (про себя-то думал, что там и сдамся, в Козельске). Лица едущих в микроавтобусе в этом были все какие-то измождённые, серые, ни одного приятного. И когда одна там предложила мне чайку тёпленького из термоса, толстая такая баба (она до этого, помню, пока не сели ещё, кому-то про овчарку свою рассказывала), то я по ней понял, что её за грех, и мне стало противно, и я отказался. Там же, в Оптиной, во Введенском в соборе как вступил, так и рухнул, едва дойдя, на колени, на каменный пол перед иконой Казанской Божьей Матери. Двадцать часов молил, не смел разогнуться. Тогда вдруг разрешила поцеловать себя. Я подполз, встал, в лицо Её и Младенца глянул и ко стеклу закрывающему припал. И какая-то светлость на сердце нашла, словно и не убивал, и голова горячая, словно растопилось что-то внутри, пустило. Вышел я из собора на снег, и снег был белый и сверкал. А небо тёмное, в звёздах. От изб только дымы светлые подымались. Отошёл я от монастыря в сосны. Крестом себя окрестил и пал лицом вниз, в белое. Наутро меня монах один нашёл. Три дня оттирал, я горел в жару, он меня спиртом оттирал, а на четвёртый я очнулся. Что я ему говорил в те три дня, не знаю, не помню, да только он почему-то сказал мне: "Доживи до весны, а там приезжай еще раз на Пасху, да и поступай, как знаешь". Из Козельска вернулся я поездом. Догадывался, что ищут меня уже. Я же её хахаль был, и мать её знала. Домой я приехал поздно. Было страшно входить. Но, открыв эту дверь, я вошёл. Было всё на своих местах, как я и оставил, носки раскиданные, свитера (помню, собирался в Оптину быстро) и бумага, лист белый, на котором написал, что я сделал и где меня искать, так и лежала на столе. И вдруг меня как пронзило, что всё это было безумие, меня как осенило, что никого я не убивал. Не мог я её убить, не мог и мальчика-португальца. Диск телефонный блестел. Я понял, что это знак, что надо набрать, набрать сейчас же номер её и удостовериться, мираж это, бред это всё. Но уж лучше безумие, чем убийство. Пальцы сами собой потянулись. Вставил, помню, три или четыре, забыл, как набирать, и… А вдруг правда, что убил?! Сейчас, вот сейчас подойдёт её мать на звонок и снимет трубку. А я? А я позову Лизу и скажу, кто её просит, назову свой голос, что это я, и мать её тогда страшно закричит, дико так закричит, что мне станет так же, как и тогда, когда распихивал по синим сумкам, и не влезало, и что теперь не будет сил уже ни на что, ни на что, даже открыть балкон и броситься. И я снова, как в снег падал. Но какая-то странная надежда, что надо набрать, что я никого не убивал, вела пальцы. Три, восемь, два… И я набрал, всё набрал, все цифры. И после гудков, когда я ещё надеялся, что никто не подойдёт, подошла её мать. И я попросил подозвать Лизу. Я так и сказал: "Позовите, пожалуйста, Лизу". Она долго молчала, и я понял, что это правда, что это конец, теперь конец, именно теперь, а не тогда, когда упал в снег и лежал, холодея и холодея, отдавая себя в лёд, чтобы и кровь стала как лёд, как ледяное дерево, пронизавшее меня, и чтобы слезы стали как ледяные дары (я же тогда не выдержал, перевернулся на спину, что пусть глаза первыми замёрзнут, а не закрою их, так и буду смотреть на звёзды, раз они есть надо мной в этом чёрном небе). И мать вдруг спросила меня, как-то тихо так спросила, хрипло, как собака, как волкодав какой, с какой-то тихой прекрасной ненавистью, словно это всё она будет делать со мной сама, именно сама, и именно так, как я сделал это с её дочерью и с сыном её дочери, что она сделает это в точности так же, чертёж этот повторяя до деталей, до тонких линий, и что снова будет расстелен чистый полупрозрачный целлофан, на котором уже будет лежать не Лиза, а я, обнажённый, моя голова, спина, нога… Но что я буду ещё живой и что я буду ещё знать, что это ещё не конец, а конец будет во второй раз, когда она будет совершать это надо мной во второй раз, за Николеньку, а пока только пытка, страшная, но пытка, не смерть ещё. Тихо и странно улыбаясь, через свою ледяную радость, делая с остервенением всё глубже и глубже, всё мучительнее и мучительнее, делая это потом на смерть, медленно и точно, не крича, не дыша, спокойными, недрожащими руками, как когда то, что твоё – твоё, и можешь не торопиться, потому что больше ничего нет, нет ничего другого, и там тоже ничего нет, вот почему можешь не торопиться… И я ждал, и слышал, как она дышит в трубку, тихо дышит, словно боясь, чтобы я не ушёл, не сорвался с крючка, ведь она знала, что это звоню я, кто же ещё, как не я. И когда она поняла, что я не положу, не положу, уже не положу, не нажму на рычаг, что уже весь я здесь, и весь я её навсегда, навсегда, тогда она тихо и вкрадчиво спросила: "Кто… её… спрашивает?" И я сказал, что её спрашивает Матвей. И было это молчание, было это такое молчание, каким оно бывает только у знающих и только у преисполненных, только то, невиннее чего не бывает, и отчего только и падаешь в боль, лишь бы без сознаний, без сознаний, ради смерти прошу, один раз, и страшнее чего не бывает, потому что остаётся ещё и надежда, что я никого не убивал, что это какой-то воспалённый мозг. Я же не мог, не мог её убить, Лизу, не мог. И Коленьку не мог, ведь я же нормальный, обычный человек, я же не садист, не убийца, не мог я, не мог… "Кого? – глухо сказала она, мать, и я уже знал, что она скажет, что она сейчас скажет, чтобы я приехал. – … Вы… вы… не могли бы сейчас приехать?" – тихо и словно глотнув воздуха закончила она, словно перед этим и не дышала. "Зачем?" – тупо спросил я. "Я вас прошу", – сказала она как-то по-особенному, теперь меняя интонацию, так, чтобы я понял, что это она, мать Лизы, просит меня, потому что Лиза уже не знает, что её мать просит меня; просить другого человека – это всегда унижение, а теперь… ей… меня… "Хорошо, – сказал я, зная, о чём она просит, чтобы я смилостивился и разрешил ей, именно ей. – Хорошо, – повторил. – Я сейчас приеду". "Я жду вас", – сказала она и положила трубку. Что мне было делать? Я не знал. Ехать мне или не ехать? Или ждать, когда ворвутся менты, когда через два часа она поймёт, что я не приеду. А если я не убил? – думал вдруг я наоборот. Как же узнать? Только так, только теперь так, только через это мучительное так. И тогда я вдруг подумал, что я поеду, всё же поеду, чтобы узнать, но что если я убил, то не дам ей убить себя, и, чтобы не дать ей себя убить, разрезать на части, я должен защищаться, должен быть собран, един и должен держаться за самого себя, за преступника, и что это не воля и не второй грех, а упрямство, звериное упрямство человека, который не хочет умирать и потому не умрёт. И я взял отвёртку, ту отвертку с белой ручкой, длинную, которую как-то забыл монтёр и которая с тех пор всегда лежала под вешалкой. Август был без зимы, тихий и влажный, но когда прошли дожди, встало солнце и солнце стало как на стекле. Я приехал в Козельск на автобусе, а в Оптину надо было ещё через понтонный мост. На подъездах она, Пустынька, была видна вся через поле и через низкую реку, спрятанную в прибрежных ивах и кустах, – золотые купола и кресты, белая стена. На станции я спросил фотоплёнку, и мне показали на универмаг. Я приехал будто бы как турист, владея собой. Фотоаппарат был мне не нужен, но что-то было в том, что он мне не нужен, а я его взял. Там, в универмаге, был ларёк, и я стал разглядывать этикетки фотоплеёнок, выбирая. "Сколько вам единиц?" – спросила она меня, продавщица. Я отклонился от стекла и посмотрел на неё, и сразу как узнал её, что она, эта женщина… Как всё равно ветер повеял. Меня как захватило сразу, взяло. "Краси… Красо…" – хотели сами слова назваться, как в оборону, чтобы определить – почему, но было через слова, поверх, проникало. "Есть двести единиц", – сказала она, не отрывая от меня взгляда, словно бы это захватило и её. "Нет, двести – это много, – сказал я. – Двести – это же почти в темноте, а мне надо на свет". "Есть сто", – сказала она тогда ласково. "В Оптину, поснимать", – сказал я, словно оправдываясь. "Я догадываюсь", – засмеялась она. Я видел, что и ей хорошо разговаривать со мной. "Коробочку не выбрасывайте, тогда проявка бесплатная", – ещё раз ласково улыбнулась она. Я должен был уже уходить, а стоял. И она тоже не двигалась, не разрывала этого. "Вы приедете?" – вдруг глухо спросил я. "Зачем?" – как-то грустно ответила она. "Я там буду до утра", – сказал я глупо, нелепо. И вышел. Потом была пыль провинциального города, пыль сдувало через асфальт, а за заборами стояли сады, полные яблок. Я подумал, что если она даже и не приедет, то всё равно это было то, отчего начинается любовь, словно я возвращался в какую-то другую, давно любимую свою страну, где когда-то было хорошо, дом, комнатка и за стеной отец и мать, дом, где я мечтал, где жизнь была впереди и где любовь была впереди и оттого можно было не беспокоиться, раз всё ещё впереди, тебя же ждут. Я хотел найти того монаха , который меня спас. Но его не было, мне сказали, что он ушёл. Я хотел переспросить, куда он ушёл и когда вернётся. А потом вдруг как понял про себя, что его же нет, этого монаха, раз мне сказали, что он ушёл. Это ведь было как указание. Во Введенском было так же светло и так же высоко, как и тогда, в первый раз. Я припал к иконе Казанской и к Троице. Мне стало так пронзительно, что я заплакал. Я хотел попросить Их и Его, чтобы простили, а вдруг попросил про любовь, сам не зная почему про любовь, чтобы та женщина приехала. Я тихо стоял и молился с закрытыми глазами. Какие-то свои, косноязычные слова пробегали во мне. Потом подошёл к алтарю и там, на одной из икон, на списке в иконописных руках прочёл: "Любите любимы". Я вернулся ко входу, купил самые дешёвые свечи, триста штук, и стал ставить везде, где было свободно, пока какая-то бабка меня не одёрнула. Коробку со свечами тогда я поставил на пол у стены и вышел из храма. Воздух был летний, и кто-то сказал, что Яблочный Спас. Солнце садилось, стояли те же высокие сосны. Я пошёл в Скит, вспоминая, как про кого-то, как лежал здесь, замерзая, зимой. Теперь сосны были высоко, выше, казалось, зимних, гладкие сосновые стволы и вьющиеся там, в вышине, ветви. В Скиту один монах рассказывал богомольцам с экскурсии, и я встал постоять возле них. Монах был молодой, в глаза не смотрел, рассказывал нескладно, иногда сухо, по-детски покашливая. У него была редкая вьющаяся бородёнка и волосы, собранные сзади в пучок. Лицо его было человека из народа, нерезкое, некрасивое, несмотря на лето, незагорелое. Я почему-то подумал, что если его пошлют на казнь за Христа, то он пойдёт, не раздумывая. Монах говорил баском и как бы поверх баска, что словно подсвечивало его слова. Я видел, что он видит это, про что рассказывает, это невидимое Царство. Я видел, что он видит это нежное Царство, ради которого они, первые, кто пришёл сюда, корчевали вековые деревья, воздвигая Пустынь. Чтобы был этот нежный свет, чистый свет, чтобы его увидели бы и другие. Потом монах стал говорить про старца, чьи святые мощи покоились в раке, в Соборе. Мы прошли в его, старца, дом, домик небольшой в саду. Сад был яблочный, и многие яблоки уже лежали, созревши, на земле, подточенные червями. Я сорвал с ветки, загадав, чтобы та женщина приехала. В комнате Амвросия была книга, и пока богомольцы слушали, что рассказывал монах, я подошёл и открыл на закладке. Я закрыл глаза и знал, что это будут слова, какие говорятся человеку Богом один раз, и мне было страшно их увидеть, ведь это будет не людская казнь, а Его, навсегда. Кто я перед Ним? Клоп, ничтожная букашка, которой отведено какие-то семьдесят лет и которая не удержалась и посягнула, не дожив и до тридцати, поддалась, взяла на себя… Я открыл и прочёл: "И прощаются тебе грехи твои". Закрыв лицо руками, заплакал. Из Скита я вышел один. Над монастырём было низкое солнце, такое большое и красное, какого я никогда не видел. И напротив садящегося солнца был месяц, жёлтый и золотой. Сосны стояли тихие и высокие. Я пошёл во Введенский, думая, что он закрыт уже, но он был открыт. Там можно было спать на полу. Некоторые уже расстелили ковры. Я попросил у дежурящего тоже ковер и сложил его вчетверо, расстелив под иконой Николая Чудотворца. Люстры погасили, и светили теперь только светильники у икон в разноцветных стеклянных плошках на длинных тонких цепях. "Сам-то я и некрещёный, – почему-то подумал я. – А вот и здесь". Мне стало так хорошо, как будто ничего раньше и не было, никакой моей неудавшейся жизни, как будто я всегда жил здесь такой же тихий и славный. Я помолился и покрестился Николе, чтобы стало чудо. Я не знал, в чём должно было бы быть это чудо, в том ли, что я ничего не совершал, в том ли, что никакой я не безумец, в том ли, что та женщина из фотокиоска приедет, как-то я так попросил Николу про всё, чтобы всё это было одно, навсегда – неделённое. Я заснул в безмятежности. Сон был про дерево, как оно возвышалось надо мной, как тополь пирамидальный, а усеяно было яблоками, что были похожи на новогодние игрушки. Я срывал их и ел. И та женщина была рядом, и оттого было хорошо и легко. И было весело есть яблоки с ней, взглядывая иногда то на неё, то на них, как они висят гроздьями, как виноград, на разных ветках. И я даже не испугался, когда кто-то стал ругаться, что хватит срывать, и я увидел, что с горы спускается хозяин, было непонятно, где руки его, где ноги, где голова, а виден был лишь большой, огромный живот, вдруг я подумал, что это и есть Бог. В половине пятого тихо запели, пробуждая на утреннюю службу, певчие, и богомольцы стали тихо подниматься. Я проснулся легко, чувствуя во всём своём существе свежесть и силу, стал сворачивать свой ковер и вдруг увидел, как и она сворачивает свой. Это было невозможно, невероятно. Так не могло быть. Не могло. И так было. Она ночевала здесь же, в храме, почти рядом со мной. Я знал, что это не она и что это она. Я подошёл. Она повернулась. "Как вы здесь оказались?" – спросил я. Она засмущалась, а потом откинула прядь и ответила: "Я приехала вечером… Сегодня же праздник, Яблочный Спас, а в гостиницу было уже поздно". "Чего же вы не сказали тогда?" "Тогда я была на работе". Мы положили ковры и вышли. Было утро, солнце ещё не встало. Облака были высоки и ждали рассвета. Где должно было появиться солнце, они были светлее, но ещё были словно слепы или словно спали. "Пойдёмте, сходим на реку, умыться", – сказала она. "У вас здесь река Жиздра?" – сказал я. "Да". Мы пошли по дороге и вскоре вышли за дома, свернув направо. Мы ничего не говорили, а просто шли, а потом она спросила что-то про фотографии и я что-то ей ответил. Она хотела со мной идти и шла, и я шёл с ней, потому что только этого в жизни и хотел. Про это, наверное, и говорят, что это счастье. Над рекой слегка поднимался пар. В ивах на том берегу удил рыбу солдат. Жиздра быстро бесшумно текла, закручивая круги. Четыре малька выбросились на песок и снова попрыгали в воду. Мы сели на поваленное дерево. "Вот странно, – сказала она, постукав маленьким кулачком по коре. – Смотрите, вот разломилось, упало от корня, а в том месте, где снова коснулось земли, снова поднялось, снова пустило свои корни". Ствол её, ивы, на которой мы сидели, от облома перегнувшись по дуге, снова касался земли и снова по дуге поднимался, словно след брошенного и отскочившего мяча, взвивался над Жиздрой, ветвясь и зеленея в едва шевелящихся листьях. Я оглянулся и увидел другое дерево, оно стояло невдалеке, спокойное и простое, я вспомнил, что видел его уже когда-то на одной из картин, на одной из каких-то картин какого-то великого художника. Ноги мои были сыры от росы, но было тепло. По тому берегу тихо бежала большая собака, не поднимая морду от травы. "Волкодав чей-то", – сказала женщина. "Интересно, откуда эта собака?" – сказал я. "Вон там палатки, – кивнула она. – Это, наверное, от них". Мы спустились к воде. Ольга (её звали Ольга) сняла туфли и зашла: "Ой, какой мягкий песок". Я смотрел, как она медленно поднимает юбку, обнажая белые красивые колени и выше. Потом я вымыл лицо. Вода была холодная. "Как вам не холодно?" – спросил я. Она стала выходить из воды, остановилась напротив меня, совсем близко. Я видел, что это незнакомое красивое лицо, а потом знакомое, а потом снова незнакомое, и с каждым мгновением в лице её что-то приоткрывалось, и я знал, что это я открываю, я знал, что я открываю в себе любовь к этой женщине и что её имя Ольга. И я видел, что и она, смотря мне в глаза, открывает в себе любовь ко мне, к Матвею, во мне свою любовь. А я, ведь я… Она захотела приблизить лицо своё ко мне, и я ещё мельком удивился, как такая красивая женщина Ольга – и никому не принадлежит, ни одному мужчине, и хочет принадлежать мне. Её губы были мягкие и горячие, как будто она ждала, так долго ждала. Я провёл по её волосам, осторожно, ласково, ладонью касаясь теперь её, теперь, в первый раз, и, отняв губы, снова смотрел ей в глаза. Я хотел понять, что это? Что со мной? Ведь так не бывает, так хорошо. Я сделал какое-то болезненное усилие, чтобы запомнить, зачем-то запомнить вот этот её взгляд, и отстранился. И вдруг то чёрное и ужасное, что тоже было частью моего "я", возникло между ней и мною. Я хотел сдержаться и не мог. Язык мой, враг мой, словно заговорил сам собой. "А вдруг я убийца?" – спросил. Что-то, что было ещё на грани – ни там, ни здесь, что-то, что могло упасть на одну сторону, как монета, или орел, или решка, что-то, чего ведь она могла никогда не узнать и что я мог забыть, что-то, что ещё могло прозвучать как шутка. "Вдруг я приехал сюда замаливать грехи? – прокладывал неумолимое, железное мой язык, не я, а какой-то отчуждающийся во мне другой и прежний человек, какой-то другой логический человек, который знает, что есть железо и что нельзя вырываться из железа. – Вдруг я убил троих – женщину, её ребенка и её мать?" Я смотрел в лицо Ольги, произнося по очереди эти чудовищные слова, уточняющие и уточняющие. Я видел, какое нестерпимое страдание они ей причиняют, как лицо её искажается в муке. "Скажите… скажите сейчас же, что это неправда, – заговорила она, я увидел слёзы на её глазах. – Скажите, что это вы шутите… что вы так глупо шутите". Я молчал, не отводя от неё взгляда, потом сказал: "Да, я шучу". Она попыталась вяло улыбнуться: "Вы страшный человек". "Я вас люблю", – сказал я и снова замолчал, неумолимое и тяжёлое, невидимое что-то надвинулось мне на грудь. "И потому хочу, – продолжил, принимая тяжесть и одновременно как-то странно от неё освобождаясь, – чтобы вы знали обо мне всю правду". "Нет!" – вскрикнула Ольга и заплакала. Волкодав у палатки на том берегу поднялся и зарычал. "Зачем я это сказал? Зачем? – понеслось во мне, как карусель. – Идиот… Было дано, один раз дано, прощение же… один раз за тысячу лет… и ты не узнал, не понял… Дано было забыть". Я стоял и смотрел на нее, на Олю, как она плачет, закрыв маленькими ладошками лицо, как сотрясаются её плечики. Я хотел обнять её и не мог, не мог. "Обнимите меня", – сказала она вдруг, переставая плакать и не отнимая ладоней. Тогда я обнял. Мгновение, длящееся навсегда, она прижималась ко мне, а потом, быстро оттолкнув, вырвалась и побежала. Волкодав посмотрел ей вслед и не двинулся. Я сел на песок здесь же, а потом откинулся, глядя в небо. Через два часа я перешёл мост и сдался властям.
Михаил Елизаров
ОВОДСтрелу с Гончаром забили на остановке, где перекресток улицы Сахарова и проспекта пятидесятилетия ВЛКСМ, Гончар говорит: – Поехали хаты прозванивать? – я: – Ну, ладно, – ходим по домам, прозваниваем двери, обычно Гончар, а я на пролёт внизу, но были случаи, когда и вместе звоним, если спрашивают из-за двери: – Кто? – Гончар сразу: – Можно Марину? – нам отвечают, что такая здесь не живёт, мы: – Извините, – и уходим, ну, и так до самой девятиэтажки, за которой школьный стадион, мы с Гончаром поднялись на последний этаж, квартира слева, обычная дверь с чёрным дерматином, звоним долго, никто не выходит, тогда Гончар открывает замок своими ключами, у него есть такая связка ключей, которые на любые двери подходят, где-то ему слесаря выточили, и мы оба зашли вовнутрь, в прихожей висит шинель военная с погонами подполковника Советской Армии и женский плащ болоньевый и много обуви на полу, но стоптанной, и тапки всякие домашние, я сразу в спальню, возле левой стены у окна тумбочка с зеркалом, смотрю в верхнем ящике: обручальное кольцо, перстень-печатка, женские электронные часы с позолоченным браслетом – всё это взял, Гончар заглянул: – Косметику женскую тоже, сеструхе подарю, – помаду, духи "СССР-Франция", набор теней, состоящий из трёх цветов, и медный браслет в виде змеи, цепочку серебряную, потом я пошёл в зал, где Гончар был, там ещё сервант лакированный под орех, и в баре коньяк "Чайка" три звезды, две шампанского советского и ликер, названия я не помню, всё это Гончар сложил к себе, и больше брать нечего, Гончар ещё бросил в сумку три детские игрушечные машинки импортные в прозрачной упаковке, а в серванте полка и на ней три книги: "Овод", "Кулинария" и ещё книга с оторванным корешком, я вообще-то редко читаю, но взял, Гончар сильно удивился, а я говорю: – А тебе зачем машинки? – и я ещё тдк аудиокассету нашёл на кухне, на кассете сверху ничего не было написано, я на всякий случай прихватил, чтобы потом нормальную музыку записать, если на ней плохая музыка, и мы дверь захлопнули, сразу пошли на стадион и там выпили "Чайку", Гончар говорит, что золото надо быстро сдать, на ул. Карла Марла возле кинотеатра "Юность" есть скупка, поехали туда, дали нам за золото сто семьдесят рублей, ещё выпили ликёра, что в квартире взяли, а шампанское занесли Гончару домой, чтобы ему было на праздники, а с книжками странно получилось, без корешка которая, я на стадионе выкинул, "Кулинарию" оставил у Гончара для матушки его, а "Овод" этот оказался каким-то липучим, его всё время приходилось держать, и рука была занята, так я и ходил с "Оводом" и в скупку и везде, примерно в половину шестого Гончар говорит: – Пойдём к универсаму, там ждёт Зайцев, – про которого я знал только, что он Зайцев, но не общался с ним, я согласился, и мы пошли к универсаму, примерно в шесть часов, зашли в кафе универсамовское, я выпил стакан берёзового сока, купил пачку "родопи", а затем мы вышли на улицу, сначала Гончар, потом я, и тогда я увидел, что Гончар уже разговаривает с Зайцевым, на котором был спортивный костюм дутый синий и чёрные туфли, а у Гончара туфли были тёмно-коричневые "Саламандра" и брюки серого цвета с люриксом, и куртка джинсовая, а я был одет в серую куртку, джемпер чёрный с белыми клеточками, брюки светло-коричневые, и румынские туфли чёрного цвета, вот я вышел из кафе и увидел, Гончар разговаривает с Зайцевым, о чём они, я не слышал, Зайцев только спросил: – Что читаем? – я сказал: – "Овод" – и начал тереть с пацанами из нашего района, вернее, я только знал, что они из нашего района, а по именам и где они живут, я не помнил, Гончар и Зайцев поговорили, и Зайцев сказал, что надо купить бухла, и мы пошли в магазин, тот что на предпоследней остановке от трамвайного круга, это было часов семь, когда мы уже шли от магазина, то встретили Севу, зовут его Сашей, а фамилия Севашов, сокращенно Сева, я с ним никаких отношений не поддерживал, раньше видел только на районе, а Гончар знал его, и предложил Севе пойти с нами выпить, а Сева сказал, что они тоже выпивают, вместе с ним был ещё какой-то пацан, который был старше Севы и как его зовут, я не запомнил, кажется Олег, и этот Сева сказал нам, что они где-то недалеко сидят, что у них есть две бутылки водки, и предложил пойти с ними, после чего мы впятером решили к садику за универмагом "Океан", там лежит бревно из тополя, мы подошли туда, на бревне сидели две взрослые женщины за тридцать, внешности я не запоминал, кроме них ещё один дядька немолодой, и когда мы подошли к ним, Сева стал разливать водку, после чего мы все, кто там находился, выпили две бутылки водки, которые были у Севы, и одну бутылку Агдама, которая была у нас, после чего у нас осталось две бутылки Агдама, и бабы говорят Севе пойти купить ещё водки, мы пошли, а все другие и Олег этот остались возле садика, но рабочий день закончился и магазин закрылся, мы снова вернулись, а на бревне уже никого не было, бабы с дядькой свалили вместе с нашим Агдамом, и мы тогда пошли к булочной, расположенной возле круга девятнадцатого автобуса, завернули за угол, Гончар и Зайцев куда-то ссать ушли и как пропали, а мы с Севой остались, я сказал, что могу залезть в булочную, после чего я "Оводом" разбил стекло и залез, зачем не знаю, но когда я залез, Сева, который стоял возле окна, сказал мне, чтобы я взял со стола магнитофон переносной "Весна", я вылез и вспомнил, что у меня была кассета, в кармане куртки, я её вставил и включил, но в магнитофоне сели батарейки, и я не узнал, что записано, чуть прошли, я Севе: – Б...дь, я "Овода" на столе забыл, – но всё равно вернулись, только Сева над ухом нудил: зачем да зачем: – Надо! – я сказал, забрал "Овода", и мы пошли к дому 23 по улице Матросова, где проживает Света Лазарева, с которой я встречаюсь и поддерживаю интимные отношения, мы пришли во двор, я подошёл к лавочке, там сидела Света и ещё кто-то из пацанов, кто именно, я не помню, когда мы стали подходить к лавочке, Сева, обращаясь ко мне, сказал: – Что это за пидараска сидит? – я ответил, это моя девушка, и что он своими словами оскорбил её, и ещё я сказал ему, чтобы он извинился, но он не стал извиняться, тогда я предложил ему отойти и поговорить, мы отошли в сторону, я подумал, что нужно что-то положить, "Овод" был в левой руке, и я положил на землю магнитофон и ударил Севу кулаком правой руки по левой части лица, но я ударил несильно, после этого мы с ним даже стали разговаривать, я подобрал магнитофон и мы снова стали подходить к лавочке, и в этот момент Сева опять сказал обидное, что у Светы ништяк короткий, я спросил: – Это как? – а он ответил, ништяк это промежуток между ртом и носом, после чего я ударил своим лбом по его лицу, но неэффективно, я поставил на скамейку "Весну" и правым кулаком по левой скуле ему два раза, но как-то не получалось, бил плохо, и все видели, что я плохо бью, у него лицо только тихо хрупало, как если на капусту квашеную слегка надавить, я понимал, что это "Овод" в руке конкретно мешает, а куда его уже деть, – некуда, я ударил ещё раз, Сева упал возле лавочки, а я стал ему наносить ногами, первый удар я подъёмом правой ноги по лицу, по средней части, примерно в переносицу, в этот момент Сева лежал на боку, затем я снова ногой, на этот раз левой, по нижней части лица, во что именно, я не рассмотрел, кажется, в подбородок, он пытался переворачиваться, но я снова возвращал его и два раза ещё подъёмом правой ноги по боковой нижней части лица, он так: – О-о-о, – застонал, тогда я нагнулся над ним, но мне показалось, что я даже ничего ему не рассёк, крови совсем нет, после этого я в сидячем положении кулаком правой руки его в область левого уха, и тоже неудачно, несильно, и вдруг увидел, что Света куда-то ушла, но сидят малолетки и обсуждают, как я бью, и я встал и снова Севу ногой, он головой цок об лавочку, и тогда я увидел, что под затылком у Севы кровь, и тут появился мужик, внешности которого я не запомнил, я решил попросить у него закурить, и очевидно я сказал ему что-то обидное, потому что он стал ругаться, что вызвал милицию и, главное, держит меня за руку, я ударил его, а он меня, я вырвался, хватаю магнитофон и начинаю убегать, затем я нечаянно упал, выронил магнитофон, он об землю треснулся, и оттуда такими петлями тягучими завыл с кассеты Антонов: "Золотая лестница, золотая лестница!", я поднимаюсь, в глазах муть, думаю, тут хоть бы "Овода" не потерять, снова бегу, мужик за спину меня ловит, я ему что-то говорю, и сам не понимаю, что говорю, мне руку назад заламывают, а ноги такие тяжёлые, словно оторвались, я вдруг догадался – надо срочно книжку выбросить, чтобы освободиться, а этот "Овод" к ладони просто намертво прилип, и так мне странно, Светка под Антонова в свой подъезд по ступенькам, я ей: – Стоять, пидараска! – она оборачивается, и у неё реально короткий ништяк, его просто вообще нет, Сева был прав, и тетка из первого этажа визжит, как зарезанная: – Убили-и-и! – а сирена так складно вместе с ней: – Дили-дили-дили! – сзади малолетки хором, что менты приехали, а Светка уходит, её уже нет, и на асфальте возятся воробьи, такие серые, медленные, точно наломали куски хлеба, я нюхаю "Овода" и он тоже пахнет кислым хлебом.
Пиэрс
“И СВОЙ ПРОДОЛЖУ ПУТЬ...”ЧЁРНАЯ ДЫРА Чёрная дыра – сгусток сверхплотной материи, Вселенная в зародыше. из астрофизики Когда тоска, преследуя повсюду, Сожмёт твой дух до плотности "дыры", И как Алиса, удивляясь чуду, Откроешь вдруг "сверхплотные миры", – Не торопись отчаяться "размерам", И "зазеркальных" сторониться лиц, – Они – окно в полёте к новым сферам Из духоты очерченных границ… СЛОВО В Начале было Сердце, И Сердце было у Разума, И Разум был – Бог. Пи-формулы Ни золото, ни дорогой браслет, Ни даже просто – ржавая подкова, Как камень, как незначащий предмет Лежало скромно на дороге Слово. Случайно вдруг увидев на пути, Его извлёк я из дорожной пыли, И мёртвое, мне крикнуло: "Прочти! Я здесь давно лежу, меня забыли!.." Я знал чудес немало на Земле, И не к таким вещам – бывал готовым, Но странно, в этот миг как бы во мгле, Я прозревал от Истины – не новой! Но если б видел кто, как протекал В душе моей весь этот миг прозренья, Он понимал бы – это дух восстал! Из тьмы души меня он звал к Движенью! И словно отряхнув всю шелуху, Я не спеша поднял с дороги камень, И звёзды задрожали наверху, И полетел к ногам железный ставень… И Слово то – как свет в душе храня, И возвращаясь к нашей встрече снова, Я понял вдруг! что не Его – меня В пыли дорожной отыскало Слово… АПОЛОГИЯ МУЗЕ Я перед ней – не падал на колени, Не льстил и рифмой не искал вниманья, В толпе поклонников её я был лишь скромный гений, Со стороны смотрел на мотыльков порханье. Как ни привычны звёзды к ликованью залов, Близки к цветам, виват и тонкой лести рифмы, – Им дорога любовь – достойных идеалов, И вдохновенье чувств по зову альфа-ритма. Он – недоступен фальши, потому годами – Я в стороне, один, – мой неизбывен транс. Но, если вдруг бессонными ночами Вольётся мысль в счастливый резонанс, Войдёт Она! И наградит стихами, Мир приглашая в ренессанс… СУБЛИМАЦИЯ Кто из вас без греха, пусть первым бросит в неё камень. Иисус Христос Любовь слепа, а мы всю жизнь – глазами Её в толпе пытаемся найти! Но, в кровь истёрты ноги на пути, А всё "успеха" нет… С годами – Лишь толще пелена перед глазами. И тают её призраки во мраке, Чьи странные, таинственные "знаки" Посредством слов хотим перевести На свой язык! И силимся – веками! – Проклюнуть жалким взором пелену И выйти в вожделенную страну… Старо, быть может, слово "вожделенье"? – Скорей забыто! Ведь простой вопрос Задал толпе хулителей Христос, И дрогнула она от изумленья!.. Открывшейся ей Истины… Каменья Стыдливо побросав… К стопам мессии Упала, зарыдав, тогда Мария… И знал ли мир, Что – выше этих слёз? По-женски благодарных за "спасенье" Достоинства её как человека, В грязь втоптанного от "начала" века? Ведь голос страсти, он неумолим! Как бич, что неустанно хлещет нервы, И разум, ослеплённый зовом, первым Покорно отступает перед ним! И что же слышим мы, коль Голос невидим? А сам "язык" – шифровка междометий? Мы ловим тени! И опять – бежим, Стирая обувь о хребты столетий… Эквилибрист Я был уверен, что любовь – игра, Он сладок, бег по золотому кругу!.. За призрак Завтра я бросал Вчера, И рад был чёрт мне оказать услугу. Но знал ли я, пусть умудрён, поверь, Куда бегу я, по чьему веленью? Вчера ли, Завтра – не одно Теперь!? Где скачет Йорик за своей же тенью? МОТЫЛЁК Когда уходит любовь, она забирает с собой и жизнь… Пи-формы Лучше б никогда в моих ладонях Солнечный букет не трепетал, Лучше б в той отчаянной погоне Я дышать внезапно перестал! Пусть бы жребий вечного скитальца Брошен был в пути моей судьбе, Только б не видать, как между пальцев Льётся пепел искрами к земле… ...В пламени свечи, объятый смертью, Не поймёт влюблённый мотылёк Смысла неустанной коловерти, Частью каковой – его полёт. *** Изверившись, измаявшись, я припадаю Губами к бархату живого лепестка… И замираю, проще – забываю, Что жизнь горька и ноша нелегка. И миг добра, столь крохотный вначале, Растёт в душе!.. Там свет, там – суть моя! И скорби нет, и далеко печали, И мыслит дух – глубины бытия… Суд Полночный город. Свет луны. Мир околдован злым сияньем. Шаги мои. Им без вины Я отдан был на растерзанье. И каждый – выстрел пистолета, Взрыв обнажённой тишины! Как будто я нарушил где-то Границы ночи и луны!.. ...Так голос внутренний однажды, Прорвав молчанье, задрожит, И вдруг на "ты" заговорит С тобой самим о самом важном! И не уйти, в привычном смысле, Не оправдать всей массой дел Свой скорбный, якобы, удел! Измены сердцу, воле, мысли… ДЕЛЬФы Эзопа – О, жалкий раб! Тебе ли вдруг пристало Бранить судьбу за горький твой удел? Да гордый разум, он страшней кинжала! И тяжелей проклятья, если не у дел… – И ты, душа, мне не даёшь покоя… К чему стремишься в безотрадной мгле? Мечтать могу ли – о судьбе Героя? Я так ничтожен на чужой Земле! – И ты, любовь, зачем тревожишь сердце? Прошла пора его волшебных зорь… За что наказан? И куда мне деться? Ты седину мою, прошу я, не позорь! – Молю тебя, желанная Свобода, Не искушай мой дух, тебе цена – Эреб! Верни геронтам этот "дар" народа, Оставь Эзопу его мирный хлеб: – Волкам – ягнёнка, муравьям – цикаду, Лягушкам – власть, лисице – виноград! И буду счастлив, с ними я богат! И, слышат боги, – я прощу Элладу… РИМСКИЙ ПРОФИЛЬ Истина может казаться, но не может быть. Красота хвастается, но это не она… В.Шекспир Как знать, не в нём ли зашифрован смысл Высот, неведомых земным, досужим взглядам На красоту? Что лишь уставший от восторгов ум, Да за пределы рвущуюся мира мысль, Способен он пленить? И в тот же миг навек приговорить К смертельной скуке в ласках "дев" земли, К тоске по небу, по мирам вдали, По невидимым здесь, но зримым Там, наядам? И может профиль, он не просто знак Глазам ума? А драгоценный тот осколок Идеала, Что в глубине столетий, как и гордый Рим, Раскрошен был? Но для чего? Чтоб миру, Из под копыт взлетевшая, Пыль очумевшая Убогие свои привила формы?! – Плакал Зодиак Кометами чумы на злое семя… Им осуждён Сократ! Возвышен Брут! – Крест примеряло Время! И капал кровью жертвенный Овен, Благословляя бойню, чёрный час гиен, И бесконечно долгий век христового вандала… Но Красота – жива! Она вошла в сердца, Её секретный код уже впитали гены! И как ребёнок – к ласке, юноша – к мечте, Муж – к жизни, старость – к доброте, – Все – к ней! И волею Творца – Сама Природа – в храме Мельпомены… P.S. Что Афродита? Только ли прекрасный стан, Да складки мраморного покрывала? – Скользящие как шёлк к ногам богини? Иль изгиб спасающих стыдливость рук, изящный, Оборванный всевластной энтропией?.. Но неподвластный времени! Порывам чувств Психеи?!.. Случайно ли влекут нас – профили камеи?!! Не в них ли скрыта – глубина Идеи!? И прав Платон!.. И Парменид Элеи!.. – Предвосхитивший ту бессмысленность затеи, Рассудку "мнящих" знатоков и "Теогонии" и "Одиссеи" Постигнуть Сущее? Загадку Геи? Теи? Суфий Благословен ищущий. Благословен дважды нашедший. Благословен трижды благородный. Благословен семижды благородный воин. Благословен во веки дух свободного человеко-бога. Благословен Бог. Пи-веды Я – пересмешник мира, мне ли вас понять В-раз-навсегда-на-день предписанном стараньи? – Не изогнуть, не то – не прогневить бы знать! Или – прорезать глушь, да возмутить сознанье? Не ра- не -бы – не мы! Не ба- не -ры – умы!.. И тонет слово Азъ – в потоке силлогизмов… И лишь демоний-совесть в лабиринтах тьмы Ведёт меня на свет, и расщепляет "измы". Я как изгой, мутант, и потому – не ваш "Одушевлённый раб", ему бы "хлеба, зрелищ"! И как вчерашний день –Сегодняшний мираж – Я нахожу – в бархан истлевший Там! Поверишь? Их "вавилонский" столп, где на Восьмой этаж Взошёл ариф-пророк, и спутал карты – дервиш… ПИЭРСИАДА Пусть "веры" хор Творцу умов и мира Рождает ом, аминь или омэн, Мне ближе их – античной Музы лира! И "Космос-Ум" творца из Клазомен! Кресты вокруг, "звезда" иль "знамя веры", Common-Ормузд иль наци-Ахриман, – Не с ними я! Мне Абдерита "мера", Как и Эфесца "Логос", – в парадигмы дан! В них – суть всего! Не без ума и смысла Их мир – война! Иль может Христ-пророк Вдруг понял то?! Иль не Кротонца ль "числа" – Эгинца "эйдос" и Милетца "рок"? Они ушли… мыслители Эллады… Ушли и боги! – не найти замен!.. Безглавна Ника, без щита Паллада! И только – амэн, ом, аминь, омэн… МОНОЛОГ Человек, приговорённый быть свободным, несёт на своих плечах – всю тяжесть мира. Ж.-П. Сартр Я невидим, но ты же знаешь – рядом, Дышу в затылок твой, могу проникнуть в кровь, Могу наполнить миг восторга – ядом, Но дать вдруг сил в беде! И вдохновить Любовь! Непримирим, и часто проклинаем, Несу я тяжкий "крест", и мой не слышен стон, Когда, упав, я слаб и презираем, – Погонщик-страсть мой стан пересечёт хлыстом! Но я упрям, взвалив на плечи ношу, И пусть нет сил – я не раскрою Суть, Торжеств слепца ничем не огорошу, Презрев презренье, гневу улыбнусь чуть-чуть, Какой есть "крест" – судьба одна, не брошу, Лишь лести кость швырну, и свой продолжу Путь…
в официальном магазине Литрес