– Она никого из детей не может склонить на свой путь, – добавила Домина, – как ни старается каждую весну. Придется нам посылать в другой хейм, когда ее не станет.

Из девочек одна только Дженна не ела – она смотрела в свою миску, чувствуя, как ее бросает то в жар, то в холод. Своими словами она и правда хотела привлечь к себе внимание, но не такого рода. Она водила подошвой сандалии о ножку стула, и этот шорох, слышный только ей, успокаивал ее.

– Тише ты! – сказала Амальда, для пущей убедительности положив ладонь на руку Домины.

– Верно, Домина, помолчи лучше, и ты тоже, Катрона, – сказала Кадрин в своей ровной, неулыбчивой манере и кивнула на тот конец стола, где сидели садовницы. Все прекрасно поняли, что она хочет сказать: то, что здесь говорится, не замедлит дойти до ушей Матери Альты. Работницы всегда стоят за ту, что благословляет их урожай, и преданы ей безоговорочно. Самой Кадрин до жрицы дела нет: она знай лечит переломы да зашивает раны, но не упустит случая предостеречь других. – А ты, Катрона, помни, что говорят в селениях: «От ненависти лекарства нет». И это правда. Я уже остерегала тебя против этого чувства. Не прошло и месяца с тех пор, как твой желудок опять занемог и ты слегла с кровавым поносом. Пей козье молоко, как я тебе велела, вместо этих плодовых выжимок, и применяй дыхание «латани», чтобы успокоиться. Я не хочу возиться с тобой опять.

Катрона фыркнула и снова принялась за еду, всем напоказ отодвинув от себя жаркое и вино и налегая на хлеб, который щедро сдабривала медом из горшка.

Дженна, набравшись духу, пропищала тонким голоском:

– Да что я такого сказала? Почему все так разозлились?

Амальда легонько стукнула ее по макушке палочками для еды.

– Ты не виновата, дитя. Просто взрослые сестры иногда говорят, не подумав.

– Говори за себя, Амальда, – проворчала Катрона. Она перестала жевать, отодвинула стул и встала. – Я сказала именно то, что думала. Кроме того, дитя имеет право знать…

– Нечего тут знать, – перебила Кадрин.

Катрона снова фыркнула и вышла вон.

– О чем это вы? – выскочила Пинта, и ей досталось палочками чуть покрепче, чем Дженне.

Дженна молча встала из-за стола и, даже не спросив позволения, направилась к двери. На пороге она обернулась и сказала:

– Я все равно узнаю. И если никто из вас не скажет мне, я спрошу у самой Матери Альты.

– Ну, уж эта, – сказала Дония своим девушкам на кухне, – и самой Великой Богини не побоится, помяните мое слово. – Но никто не запомнил этого, потому что Дония изрекала нечто подобное, то и дело.

Дженна направилась прямиком в покои жрицы, но чем ближе она к ним подходила, тем сильнее стучало у нее сердце. Кадрин, наверное, дала бы ей настой из наперстянки – и если бы настой оказался слишком крепок, она, Дженна, умерла бы. Умереть сразу после того, как избрала свой путь, было бы ужасно грустно. Эти мысли заставляли ноги ступать еще быстрей, и она пришла к жрице даже скорее, чем намеревалась.

Дверь была открыта. Мать Альта сидела за своим громадным станком и ткала гобелен для хейма, совершая один из бесконечных трудов своего сана, которые Дженна находила такими нудными. Клик-клак – щелкали ее ногти о челнок; щелк-щелк – ходил челнок между нитями основы. Мать Альта, должно быть, заметила девочку краем глаза и сказала:

– Входи, Джо-ан-энна.

Делать было нечего, и Дженна вошла.

– Ты пришла попросить у меня прощения? – Жрица улыбнулась, но не глазами, одними губами.

– Я пришла спросить, почему ты говоришь, будто кошка не убивала мою первую мать, когда все другие говорят иначе. – При этом Дженна невольно теребила свою правую косичку, завязанную кожаной тесемкой. – Все говорят, что моя мать погибла, пытаясь спасти меня.

– Кто это – все? – спросила жрица тихим, нарочито ровным голосом. Правая ее рука при этом вертела большой агатовый перстень на пальце левой. Дженна не могла отвести глаз от этого перстня. – Кто все, Джо-ан-энна? – снова спросила Мать Альта.

Дженна подняла глаза, пытаясь выдавить из себя улыбку.

– Я это слышу с тех пор, как себя помню. Но не странно ли, Матушка, – я не могу вспомнить, кто первый сказал об этом. – Дженна перевела дух. Это была не совсем ложь. Она помнила, как об этом говорила Амальда, и Домина, и даже Катрона, а девочки повторяли за ними. Но Дженна не хотела вредить им – особенно Амальде, матери Пинты, которую часто и себе желала в матери. Ночью Дженна тайно, в подушку, шептала ее ласкательное имя – Ама. – Об этом даже песня есть, – сказала девочка.

– Нашла чему верить – песням, – бросила жрица. Она оставила кольцо и стала играть тяжелым ожерельем из металлических полумесяцев и лунных камней вокруг шеи. – Этак ты скоро уверуешь в болтовню деревенских священников и в бредни бродячих рифмоплетов.

– Во что же мне тогда верить? – спросила Дженна. – И кому?

– Верь мне. Верь Книге Света. Скоро ты познакомишься с ней. Верь также в то, что Великая Альта все слышит. – Палец с длинным блестящим ногтем для пущей убедительности устремился в потолок.