Петров улыбался.

– Рот до ушей, хоть завязочки пришей, - говорила в таких случаях Сонечка.
– У нас дети, а твои бабки-вояжерки на что деньги транжирят? Клоунессы. Рассказывать стыдно. Еще советские женщины.

– Они не просто женщины, они Дивьи Люди, - говорил Петров.

Сонечка не знала, что две маленькие клоунессы, воспитывая свое "дитя греха", пророчили ему в жены девушку именно строгую, высокую, статную, и чтобы нога была как дорога в рай. Страстно внушали, что понятие счастья выводится из понятия "честь", как некая целостность. Тетя Нина иногда добавляла со вздохом: "Только женщина может найти свое счастье в бесчестии... Но ты не слушай, Санечка, не слушай старую дуру".

После пляжного пиршества Петров спал крепко и не сразу расслышал стук в раму. Окно комнаты было забрано металлической сеткой, чтобы не залетали в комнату одесские длинные серые комары.

"Ветер, что ли, стучит?" - думал Петров во сне.

После смерти Нины и Дины, последнее время он так их и называл, остался у него букет искусственных хризантем на письменном столе. Чистоплотная Соня принялась как-то их пылесосить, и лепестки всосались в трубу. К тому времени ямочки у Сони со щек исчезли.

Опять постучали в раму.

Петров подошел к окну.

– Александр Иванович, это я, Люба. Пустите переночевать.

Петров попытался было высадить раму. Люба в темноте засмеялась.

– Лучше откройте дверь. Я тихонько пройду босиком.

Петров открыл ей наружную дверь. На ночь ее запирали на задвижку. И чтобы войти во флигель, нужно было кого-нибудь будить.

– Откуда ты знаешь, что дверь запирается?
– спросил он.

– Тс-с, - сказала Люба, крадясь по коридору на цыпочках.
– Так везде же запирают на ночь.

В комнате Петров спросил:

– Где будешь спать?

– В кровати, - ответила Люба.
– Больше ведь негде. Почему у вас нет дивана?

– А я где?
– спросил Петров.

– И вы в кровати, - сказала Люба.
– Только вы ко мне не приставайте.

– А ты ко мне.

– И я воздержусь.

Люба стащила платье, забралась в постель и вытянулась. Петров улегся на краешек к ней спиной. Она обняла его и положила на него ногу.

– Ты же обещала, - сказал Петров.

– Да ладно вам, - вздохнула Люба.

Петров принес завтрак в комнату. Позавтракали, и он пошел провожать Любу до трамвая. Проходя мимо железной узорчатой ограды, он услышал:

– Дедушка-разбойник! А дедушка-разбойник!
– Детские голоса адресовались к нему - чутье подсказало. Но детей видно не было.

Петров подошел к ограде - Люба ждала в сторонке - и, посвистывая, спросил:

– В чем дело?

Из кустов высунулась тоненькая рука. Пальцы были крепко сжаты в кулак.

– Дедушка-разбойник, купи мороженое.
– Кулак разжался. На грязной ладошке Петров увидел потный двугривенный.

– Спрячь сейчас же, не оскорбляй. Где мороженое?

– За углом, - сказали из куста.
– Нас трое.

– Заметано.

– С кем вы там беседовали?
– спросила Люба.

– С детьми, - сказал Петров. Он посадил ее на трамвай (Люба поехала в свое общежитие на проспект Шевченко), купил три стаканчика мороженого, пошел было, но вернулся и купил стаканчик себе.

Он стоял у решетчатой ограды, за которой, наверное, был детский сад, так он думал, и, посвистывая, лизал мороженое.

Из куста высунулись три руки. Петров вложил в них по стаканчику.

– После обеда придешь?
– спросили из куста.

– Не смогу, - сказал он.
– Иду на грабеж.

– Ой, - сказали в кустах.

Петров объяснил:

– Если разбойник - надо же.

– Надо, - согласились в кустах и тут же нерешительно посоветовали: Можно побриться.

– Ни за что, - сказал Петров.
– Скорее умру.

Он доехал до рынка. Купил у кавказца грушу, у одесской колхозницы соленый огурец. И съел их, откусывая то от груши, то от огурца. На рынке ему было весело: там можно было громко говорить и задираться с торговками. Потом он поехал к Женьке Плошкину.

Женьки дома не было, только Ольга, ее папаша и дочка Ленка. При папаше Ольга ходила в брюках.

– Борща?
– спросила она.

А Ленка тут же наябедничала на какого-то Юрика, сказав, что он берет Мусю в рот.

– Мусю?
– спросил Петров.