— Вот и бандиты! — обрадовался Ивановский. — Все-таки это кино.

Милиционер бросился к окну, растерянно поглядел на меня и кинулся вон из комнаты.

Мы пошли следом за ним.

— Чокнутый, — заметил Ивановский. — Сейчас ему всыпят.

Снова стали стрелять.

Люди давились в дверях, вырывались во двор. Парень в куртке из черной китайки дергал за ручку заколоченную гвоздями оконную раму. Когда нам удалось выбраться наружу, киногруппы мы не обнаружили.

Толпа окружала что-то лежащее на земле. Сквозь брань и проклятья доносились отдельные связные фразы, из которых стало ясно, что бандиты убили шофера, охранника и нашего несчастного милиционера.

Убитых перенесли в здание. Тогда я увидел, что они мертвые.

Надо было что-то предпринимать. «Два пацана», — вспомнил я его слова о детях. И не мог поверить, что все произошло взаправду.

По откосу террикона ползла вверх груженная породой вагонетка. Вертелось колесо на главном подъеме.

Социолог Михаил Устинов и инженер Анатолий Ивановский пробрались оврагом вдоль пенистого потока шахтных вод, воняющих тухлыми яйцами, и вышли к трамвайной линии.

Они с трудом узнавали город. Трамвай проезжал мимо полей, огородов, каких-то хуторков. Показался полуразрушенный четырехэтажный дом с обгоревшими стенами. Из проулка выехал грузовик с людьми в серо-зеленых мундирах, возле кабины за дощатой перегородкой стояли автоматчики. Похоже, везли пленных. У них в глазах была тоска.

Трамвай повернул, качнулся. Завизжал и забился поросенок в мешке; молодица лет двадцати пяти, в мужском пиджаке, держала мешок между полных ног, обутых в матерчатые тапки.

Горный директор второго ранга, молодой парень с двумя рядами орденских колодок на кителе, косился на нее.

От передней площадки брел по вагону слепой мужчина и пел берущим за сердце голосом: «Бьется в тесной печурке огонь...» Он держал в руке старую военную фуражку. Пассажиры бросали ему монеты. Горный директор дал рубль. Молодица отвернулась, насупилась.

— Друг, — сказал Устинов, взяв слепого за локоть. — Чем тебе помочь?

— Где воевал? — вскинул голову слепой, напряженно двигая белесыми бельмами.

— Юго-Западный фронт, — ответил Устинов, помолчав.

Он вспомнил, что на Юго-Западном в начале войны воевал его отец.

Ивановский толкнул его и постучал пальцем себе по лбу.

— Будь здоров, товарищ, — сказал слепой. — Видишь, как оно...

Трамвай остановился. Он нашарил поручень и стал выходить, чутко и настороженно вслушиваясь в уличный шум.

— Где живешь? — крикнул Устинов.

— На Грушовке.

Устинов посмотрел ему вслед, не зная, что делать.

— Ты бы ни с кем не связывался, — сердито произнес Ивановский. — Кто ты такой? Забыл? Надо найти какой-нибудь выход и ни с кем не связываться! Социологов в сорок девятом году не было.

Трамвай тронулся, пассажиры заговорили об инвалидах, молодица оправдывалась, что у нее нету денег, вот едет на базар продавать порося. «На Грушовке», — повторил про себя Устинов. Он припомнил, как однажды в детстве ему показали полуразвалившуюся саманную мазанку возле балки, в которой когда-то скрывались бандиты, совершавшие налеты на шахтные кассы. И снова как будто увидел запрокинутые головы убитых шофера, охранника и милиционера.

Пройдет десяток лет, и к шестидесятым годам жизнь умчится далеко от послевоенной поры. Но сейчас трудно было поверить, что он видит одноэтажные домики Дальнего поселка, едет на трамвае по центральной улице, слышит разговоры о калеках. Через несколько лет трамвайную линию перенесут отсюда, сметут домишки, забудут, почему поселок назывался Дальним, хотя находился рядом с главной площадью, забудут многое, как ненужный хлам, но потом вдруг потянутся к нему. В душе Устинова что-то повернулось. Он увидел родное в этих бедно одетых людях, в этих простодушных домиках, в этих руинах, обшитых строительными лесами.

Оставив Ивановского на улице, Устинов зашел в горком партии.

Постовой милиционер задержал его. Никаких документов не было. Устинов сказал:

— Я с шахты. Был налет на кассу. Мне срочно к секретарю!

То же самое он повторил в приемной. Вышел секретарь. Невысокий, суровый, с тяжелым взглядом.

— Как вас зовут? — спросил Устинов.

— Пшеничный Владимир Григорьевич. Слушаю вас.

— Я — Устинов Михаил Кириллович, социолог из Москвы.

— Слушаю вас, Михаил Кириллович.

Наверное, он не понял. Он не мог нормально воспринимать слово «социолог», он должен был проявить либо враждебность, либо любопытство.

— Я хочу поговорить сглазу на глаз, — сказал Устинов.

Пшеничный жестом пригласил в кабинет и закрыл за Устиновым массивную дверь.

Как нужно было сказать, чтобы человек в сорок девятом году поверил, что перед ним представитель будущего поколения?

Устинов решил идти напролом. Пшеничный усмехнулся: он ценил шутки. Значит, Устинов шел с другом в районе планетария, а возле старой шахты снимали кинофильм в стиле ретро?