Кто-то живший раньше в этой квартире любил Среднюю Азию, собирал эти картинки Каразина, да так и оставил их здесь.

– Кто здесь жил раньше?
– спросил Лопатин, когда вошла Ксения, уже без халата, в знакомом нарядном платье, которое с большой суетой шилось к последнему перед войной Новому году и было готово, конечно, в последнюю минуту.

– Вот так ты всегда, - сказала Ксения.
– Неужели нечего больше спросить?

– Придет в голову, спрошу о другом, а пока это самое интересное.

– А разве тебе не сказал Вячеслав, где мы живем?

– Не спрашивал у него. Только сейчас заинтересовался, глядя на картинки.

– Нам очень повезло, - сказала Ксения.
– Это дом военного ведомства; здесь жил генерал - начальник училища, вдовый, со своим взрослым сыном, тоже военным. Он получил какое-то назначение и уехал перед самой войной, а сын - как только началась война. И все их вещи остались здесь. Они отдали ключи от квартиры в КЭЧ. Это...

– Не объясняй, я знаю, что такое КЭЧ.

– И так все это и стояло. А потом, когда сюда эвакуировался из Москвы театр и некуда было селить актеров, местные власти, не знаю уж позвонили или телеграфировали генералу на фронт, как быть с его квартирой, и он дал в ответ телеграмму, буквально такую - у нас в театре все ее знают наизусть: "Артистов уважаю.

Считал бы для себя позором селить их в голых стенах. Чем богат, тем и рад! Милости прошу в мою хату. Иван Ефимов". Говорят, он всегда так подписывается - имя и фамилию полностью.

– Я знаю этого человека, - сказал Лопатин.

– Ну вот...

Кажется, Ксения хотела сказать то, что привыкла говорить в подобных случаях: "Вот так и всегда, знаешь, а не рассказываешь!" - но остановилась. Помешала вовремя пришедшая в голову мысль, что они теперь не муж и жена.

И Лопатин тоже не сказал того, что сказал бы раньше, что, наверно, скоро увидит человека, в квартире которого живет Ксения.

– После его телеграммы все оставили, как было, и заселили.

Дали по одной комнате нашему народному СССР - его сейчас нет, он в Алма-Ате на съемках, нашему худруку и директору. Сначала прежнему, а теперь, когда на его место пришел Евгений Алексеевич, нам! Ну зачем ты спросил - смотри, сколько мы времени потеряли! А я так рада, что ты раньше пришел. Вчера не захотел со мной говорить, а теперь все равно придется.

– Кто еще будет?
– кивнув на стоявшие на столе пять приборов, спросил Лопатин.

– Еще наш худрук и одна моя знакомая. Она сама напросилась. В восторге от твоих сталинградских очерков и хотела тебя увидеть. Евгений Алексеевич с худруком могут немножко задержаться - здешнее правительство еще не было на нашем новом спектакле, а сегодня позвонили, что придут. Они очень любят наш театр, но такие все занятые!

– Я рано явился, у тебя, наверно, не все готово, - сказал Лопатин, хорошо знавший, что у нее никогда и ничего не бывает вовремя готово.
– Иди на кухню, доканчивай, а я посижу.

– Ничего, там Ника на кухне доделает.
– Ксения, очевидно, имела в виду свою знакомую.
– Я ей сказала, что хочу с тобой поговорить, она понимает такие вещи.

– Ладно, давай говорить. О чем будем говорить? О дочери?

Ксения огорченню посмотрела на него. Хотела начать не с этого, а приходилось с этого.

– Я получила от нее письмо, очень хорошее. Показать?

– Покажи.

Она пошла к кровати и вынула из-под подушки письмо. Это была ее привычка - совать под подушку письма и потом перечитывать их по ночам. Один раз, лет пять назад, он, вернувшись раньше ее и ложась спать, наткнулся на одно такое письмо. Попались на глаза первые строчки, и сунул обратно, не стал дальше читать. Спит теперь на другой кровати, с другим человеком, а привычка прежняя - письма под подушкой!

Письмо от дочери и правда было хорошее - сдержанно-доброе, такое, какие пишут сильные слабым. Вначале писала, что получила от отца телеграмму, что он вернулся из Сталинграда, а дальше коротко о себе - что у нее все хорошо, пусть мать не беспокоится.

Лопатин дочитал письмо и отдал.

– Я считаю, что мы ничего не должны с тобой решать до конца войны, сказала Ксения.
– Я посоветовалась с Евгением Алексеевичем, и он тоже так считает.

Лопатин удержался от вспыхнувшего в нем несправедливого раздражения. Ну да, посоветовалась, а с кем же еще ей теперь советоваться, если он ее муж? Вот она с ним и советуется.

– А что нам с тобой решать?
– сказал Лопатин.
– Если до конца войны со мной что-нибудь случится, решать придется уже не нам с тобой, а вам с ней: ей скоро шестнадцать.

– С тобой ничего не случится, нечего об этом и думать!

– А раз нечего и думать - значит, она останется со мной.

А все остальное: как быть с нашей квартирой, где и кому жить, - все это действительно решим после войны.

– Мне не нужно от тебя никакой квартиры, - порывисто сказала Ксения. У Евгения Алексеевича есть в Москве квартира.