В ее глазах застыла любовь к войне, любовь к войне и смерти, которая вызывала во мне раздражение, но я представлял себе молодую сербку с такой же видеокамерой, боснийку, американку и русскую и желал, чтобы все они избежали очереди из крупнокалиберного пулемета.

Я искренне желал, чтобы они не напоролись на засаду и не лежали на горной дороге, в агонии перебирая ногами, несмотря на то, что часть из них действительно была из породы стервятников, что слетаются на кровь.

Все же у этой и у других женщин будет что-то иное в жизни, и поэтому я никак не выдавал своей неприязни. Я лишь внимательно слушал, запоминая подробности, для спокойствия обняв Анну.

Кончался обманный, теплый, как апрель, январь. На северо-западе страны началось наводнение, Рейн вышел из берегов. Сидя в крохотной квартирке Ани, мы смотрели телевизор и видели, как эвакуируют жителей Кельна. Плыли по темной воде лодки, и солдаты в форме моего бывшего вероятного, а теперь уже совсем невероятного противника, в оранжевых резиновых штанах пробирались по улицам на этих лодках.

Вода залила первые этажи зданий, наполнила кафе и магазины, покрыла автобаны.

Наши знакомые говорили, что это необычно теплая, такая, какая выдается нечасто, зима, и я был теперь свидетелем и зимы без снега, и воды, струившейся по автобанам.

– Ты знаешь, - вдруг сказала мне Аня, - тут такие правила. Если кто-то у тебя поселяется, ты должен сообщить об этом домовладельцу, чтобы он пересчитал плату за квартиру. Мне надо сходить, чтобы у нас не было неприятностей.

"У нас", она сказала: "у нас", значит, я и она уже стали "мы".

Это было самым главным, главнее того, где мы будем жить, главнее временности моей жизни в этой стране, главнее нашего будущего. Теперь я и она стали "мы", и я расстался со страхом.

Она ушла по делам, а мне остались таможенные бумаги и прайс-лист нефтяной компании.

На следующий день я еще раз продлил визу и стал думать, что все равно придумаю, как остаться с Анной, даже если Иткин перестанет платить мне деньги и отзовет обратно.

Утром, когда мы завтракали, я подумал, что теперь мы похожи на образцовую семью - я в белой рубашке и галстуке, жена готовит мне кофе и яичницу, нужно только достать свежую газету.

Рассеянно раскрыв ее, я увидел фотографию Багирова.

Багиров лежал в лифте, я сразу узнал его, несмотря на неестественную позу.

Только на фотографии его голова была наклонена к плечу. Багиров был мертв, а вместо глаза у него было выходное отверстие пули. Рядом, в соседнем газетном квадратике, черный на белом фоне, висел в пустоте его смертный медальон.

А рядом была другая фотография - фотография фальшивого командировочного, человека, которого я сам привез в Берлин. Его застрелили потом, когда он, бросив пистолет, бежал к ожидавшей его машине.

"В Берлине убит русский полицейский", - вот что писали про Багирова в газете.

"Вот она, твоя армия, вот что ты выбрал", - думал я про себя, но мысли мои путались. Тот медальон, что был перед моими глазами, когда мы проговорили всю ночь, прежде чем расстаться в шуме московского утра навсегда, был действительно медальоном смертника. Интересно, что думали немецкие менты, разглядывая этот медальон с чужой фамилией, и сколько Багиров был тем неизвестным владельцем металлической пластинки, которого я никогда не узнаю. И вот теперь меня окружают убитые. Одного убили при мне, когда мы вместе спускались с горы, другому выстрелили в затылок посередине Азии, о новой смерти я узнаю из газет.

Кому Багиров перебежал дорогу, зачем русский полицейский суется в Германию - откуда мне знать?

Мои друзья мертвы, а это была часть меня самого.

– Ты его знал?
– спросила Аня, наклонившись ко мне.

– Мы служили вместе, - сказал я и соврал - Мы никогда вместе не служили. Да и служил ли я? Была ли у меня прошлая жизнь? Может быть, я сам себе придумал ее?

Но мертвый воин Багиров, лежащий на стерильном полу немецкого лифта, с определенностью говорил о том, что эта жизнь была. Более того, то, что я видел в чужой газете, свидетельствовало о том, что грани между жизнью прошлой и нынешней нет.

– Он был похож на Дон Кихота, знаешь, на того Дон Кихота, который умело снимает часовых, а потом освобождает разбойников. Это был специально обученный Дон Кихот, который перекусывает колючую проволоку, а потом нашпиговывает мельницу синтетической взрывчаткой.

– Но даже такому Дон Кихоту теперь не выжить, - произнесла Аня, посмотрев мне в глаза.

Было ясно, что она примеряет судьбу Багирова на меня, и с надеждой сличает: не очень ли похоже. Однако мне казалось, что с этим покончено навсегда. Бояться было нечего.