Года два был у меня этот камень. Потом я дала его А. Яковлеву с просьбой, если можно, вернуть то­му, кто привез его с Цейлона. Мне казалось, что нужно, чтобы он ушел, как Мефистофель, непремен­но тою же дорогой, какою пришел, и как можно ско­рее. Если пойдет по другой дороге, запутается и вер­нется. А мне не хотелось, чтобы он возвращался.

Второй камень А. Яковлев оставил у себя. Не

361

знаю, надолго ли, но знаю, что жизнь его тоже под­хватила сине-зелекая волна, закружила и бросила в далекую косоглазую Азию.

Третий камень завертел тихого и мирного М. Как уютно текла его жизнь: мягкое кресло, костяной но­жичек между шершавых страничек любимого поэта, ленивые руки, с ногтями, отшлифованными, как дра­гоценные камни, рояль, портрет Оскара Уайльда в черепаховой раме, переписанные бисерным почер­ком стихи Кузмина…

И вот — выронили ленивые руки неразрезанную книжку. Война, революция, нелепая женитьба, «дик­татор в родном городишке», подписывающий чудо­вищные приказы, партизанская война на Волге, Кол­чак, страшный путь через всю Сибирь, Одесса, Париж, смерть. Разрезала черный камень глубокая трещина вдоль и поперек — крестом. Кончено.

* * *

Сбегались в Одессу новые беженцы, москвичи, петербуржцы, киевляне.

Так как пропуски на выезд легче всего выдава­лись артистам, то — поистине талантлив русский на­род! — сотнями, тысячами двинулись на юг оперные и драматические труппы.

— Мы ничего себе выехали,—блаженно улы­баясь, рассказывал какой-нибудь скромный парик­махер с Гороховой улицы.—Я — первый любовник, жена — инженю, тетя Фима — гран-кокет, мамаша — в кассе и одиннадцать суфлеров. Все благополучно проехали. Конечно, пролетариат был слегка озада­чен количеством суфлеров. Но мы объяснили, что это самый ответственный элемент искусства. Без су­флера пьеса идти не может. С другой стороны, су­флер, сидя в будке и будучи стеснен в движениях, быстро изнемогает и должен немедленно заменяться свежим элементом.

Приехала опереточная труппа, состоящая исклю­чительно из «благородных отцов».

И приехала балетная труппа, набранная сплошь из институтских начальниц и старых нянюшек…

Все новоприбывшие уверяли, что большевистская власть трещит по всем швам и что, собственно гово-

362

ря, не стоит распаковывать чемоданы. Но все-таки распаковывали…

Настроение в городе было если не бодрое, то очень оживленное.

«Антанта! Антанта!»

Смотрели в море, ждали «вымпелов».

Деньги мало-помалу исчезали. В магазинах сдачу выдавали собственными знаками, которые иногда сами выдававшие их торговцы не узнавали. Все до­рожало с каждым днем. Как-то в магазине приказ­чик, заворачивая мне кусок сыру, трагически указал на него пальцем и сказал:

— Вон, смотрите, с каждой минутой дорожает!

— Так заворачивайте его скорее,—попросила

я.—Может быть, в бумаге он успокоится.

И вот неожиданно исчез Гришин-Алмазов. Уехал инкогнито, никому ничего не сказав. Спешил проско­чить к Колчаку. Скоро стала известна его трагиче­ская судьба. В Каспийском море он был настигнут большевиками. Увидев приближающийся корабль с красным флагом, сероглазый губернатор Одессы выбросил в море чемоданы с документами и, пере­гнувшись через борт, пустил себе пулю в лоб. Умер героем.

«Героем, Гришин-Алмазов! Подчеркиваю: „ге­роем" !»

В Одессе мало обратили внимания на эту смерть. Только комендант «Лондонской» гостиницы стал мне кланяться суше и рассеяннее, и его пушистая со­бака перестала вилять хвостом. И скоро пришел он ко мне озабоченный, извинился и сказал, что отведет мне номер в «Международной» гостинице, так как вся «Лондонская» отойдет под штаб.

Очень было жаль уходить из милого номера шестнадцатого, где каждый день в шесть часов чуть-чуть теплел радиатор, где в каминном зеркале отражались иногда милые лица: сухое, породи­стое—Ивана Бунина, и профиль бледной камеи — его жены, и ушкуйник Алеша Толстой, и лирическая жена его Наташа Крандиевская, и Сергей Горный, и Лоло, и Нилус, и Панкратов…

Ну что ж — еще один этап. Мало ли их было? Мало ли их будет?..

А в городе стали появляться новые лица: ворот­ник поднят, оглянется и шмыгнет под ворота.

363

— «Они» уже просачиваются! Уверяю вас, что

«они» просачиваются. Мы видели знакомое лицо—

комиссар из Москвы. Он сделал вид, что не узнал

нас, и скрылся.

— Пустяки. Антанта… десант… Бояться нечего.

И вдруг знакомая фраза, догнавшая нас, прибе­

жала, запыхавшаяся:

— Ауспи-ции тре-вожны!

Началось!

14

Вышел первый номер «Нашего слова». Настрое­ние газеты боевое, бодрое.

Полным диссонансом — мой фельетон «Послед­ний завтрак». Последний завтрак осужденного на смерть. Описание веселящейся Одессы. Описание зловещего молчания кругом и тихие шорохи, ше­лесты, шепоты в подпольях, куда «просачиваются они».

Настроение мое не одобряли.

— Откуда такой мрак? Что за зловещие пророче­

ства? Теперь, когда Антанта… когда высаживаются

новые воинские части… когда французы…— и т. д.