– Лучше бы мне не пить этого бренди, – проворчал он. – Я сделал большую глупость.

Потом он принялся мерить шагами комнату, то и дело бросаясь на диван пробуя читать или молиться. «О боже, дай мне силы! Помоги мне! Я борюсь, но я слаб. О боже, обрати на меня взор свой!»

Глядя на то, как он ворочается на диване – бледный, нахмуренный, с пересохшими губами, и слушая его стоны и молитвы, можно было подумать, что он страдает от какой-то страшной болезни. Он снова открыл свою книгу и заставил себя читать, но глаза его все время обращались к буфету. Там скрывалось что-то, что его притягивало. Наконец он встал, прошел в кухню и нашел пакет с красным перцем. Он размешал чайную ложку перца в кружке воды и выпил. Это дало ему некоторое облегчение. «Я должен сохранить ясную голову к завтрашнему дню! Жизнь этого паренька зависит от этого. Микин тоже кое-что заподозрит. Я сейчас лягу».

Он ушел в свою спальню и бросился на постель, но тут же снова стал метаться из стороны в сторону. Напрасно он повторял тексты из Священного писания и строки стихов; напрасно считал воображаемых овец или прислушивался к тиканью несуществующих часов. Сон не приходил к нему. Он словно переживал кризис болезни, уже много дней исподволь набиравшей силу.

– Надо выпить капельку, – сказал он, – и мука прекратится.

Он дважды останавливался на пути к гостиной, и дважды сила, подавлявшая его волю, влекла его дальше. Наконец он дошел и, открыв буфет, вынул то, что искал. Это была бутылка бренди.

Когда он почувствовал ее в своей руке, вся сдержанность его мгновенно исчезла. Он поднес ее к губам и начал жадно пить. Потом, устыдившись того, что сделал, он сунул бутылку обратно и пошел в свою комнату. Но уснуть он все равно не смог. Вкус напитка сводил с ума, напоминая о себе. Он видел в темноте бутылку бренди – какое вульгарное и страшное видение! Он видел, как сверкает янтарная влага. Он слышал, как она журчит, выливаясь из горлышка. Он вдыхал острый аромат спирта. Он представлял себе бутылку, стоящую в углу буфета, и себя, хватающего ее и усмиряющего пламя, которое горит у него внутри. Он плакал, молился, боролся с желанием, как с приступом безумия. Он говорил себе, что жизнь другого человека зависит от его усилий, что поддаться роковой страсти недостойно разумного существа, а тем более образованного человека, что это деградация духа, отвратительная, потребность. Он твердил себе, что это всегда унизительно, а сейчас бесчестно; что порок, недостойный любого человека, вдвойне греховен, когда им страдает пастор, служитель божий. Все было тщетно. В разгар этого спора с самим собой он обнаружил, что стоит перед буфетом и прикладывает бутылку к губам жестом и смешным, и страшным.

У него не было рака. Его болезнь была много хуже. Преподобный Джеймс Норт – джентльмен, ученый, христианин и священник – был запойным пьяницей.

Утреннее солнце, яркое и горячее, освещало странное зрелище. На каменном дворе стояла маленькая группа людей – Троук, Берджес, Макливен, Керкленд и Руфус Доуз.

Три деревянные стойки в семь футов высотой были скреплены в форме треугольника. Конструкция эта походила на те козлы, на которых цыгане подвешивают свои котелки над костром. К этой конструкции был привязан Керкленд. Его ноги были прикреплены ремнями к основанию треугольника, а поднятые над головой кисти рук – к вершине. Спина его белела под лучами солнца. Пока его привязывали, он не произнес ни слова. Он только вздрогнул, когда Троук грубо сорвал с него рубашку.

– Ну, арестант, – сказал он Доузу, – делай свое дело.

Руфус Доуз перевел взгляд с трех окружающих его суровых людей на белую спину Керкленда, и лицо его залила краска. До сих пор от него еще ни разу не требовали, чтобы он порол арестантов, хотя самого его секли довольно часто.

– Неужели вы хотите, чтобы я высек его, сэр? – спросил он коменданта.

– Берите плетку, сэр! – скомандовал удивленный Берджес. – Что это еще за разговоры?

Руфус Доуз поднял тяжелую плеть и пропустил сквозь пальцы ее узловатые ремешки.

– Давай, Доуз, – прошептал Керкленд, не поворачивая головы. – Не все ли равно, ты или другой.

– Что он там мелет? – спросил Берджес.

– Просит бить полегче, сэр, – поторопился солгать Троук. – Все они просят.

– Ах, полегче? Ну, мы за этим присмотрим. Давай действуй, парень, и гляди в оба, а то я тебя привяжу и дам тебе тоже пятьдесят, это уж верней верного.

– Начинай, Доуз, – повторил Керкленд. – Я на тебя не в обиде.

Руфус Доуз взмахнул плетью, покрутил ее над головой и нанес удар по нежной белой коже.

– Р-раз! – крикнул Троук.

На белой коже сразу появились шесть красных полос. Керкленд подавил крик. Ему показалось, что он разрублен пополам.

Руфус Доуз пропустил узловатые пальцы между спутавшимися ремешками и ударил снова. На этот раз удар подействовал сильнее, и кровь каплями проступила на коже.

Мальчик не издал ни звука, но Макливен увидел, что его пальцы крепко уцепились за стойку и мускулы рук задрожали.

– Два!

– Вот так-то лучше, – проворчал Берджес. Третий удар прозвучал так, как будто били по куску сырого мяса, и красное стало багровым.

– О боже! – слабо простонал Керкленд и закусил губу.

Порка продолжалась в молчании, пока не было нанесено десять ударов, и тогда Керкленд издал вопль, похожий на ржанье раненой лошади.

– О! Капитан Берджес… Доуз! Мистер Троук! О боже мой… Пощадите! Ой, ой, ой! Доктор! Мистер Норт! Ой! Ой!

– Десять! – провозгласил Троук, бесстрастно продолжая счет, пока не дошел до двадцати.

Спина юноши, вздувшись бугром, теперь походила на спелый персик, который своенравный ребенок расковырял булавкой. Отвернувшись от кровавого зрелища, Доуз дважды пропустил ремешки между пальцев. Они уже начинали слипаться.