– Слушай, командир, ну ты суши-то жрать будешь или нет? А то его сейчас вниз спускать будут. И так уже народу битком. Не продохнешь.

– Кого спускать? – растерянно спросил я шеф-повара.

– Ну, здравствуй, приехали. Понятно кого – депутата. Да и пора бы уже. Третьи сутки пошли… Ну так как, командир, жрать будешь?

– Не-а, не буду.

С презрительной ухмылкой махнув на меня рукой, «ойлойчикилой» скрылся во внутреннем помещении круглосуточно работающего заведения. Ну надо же, какая невоспитанная сволочь!

– А… А народ-то откуда? – будучи еще более растерянным, спросил я, но теперь уже обратившись непосредственно к неопубликованному драматургу.

– Думаю, что все рванули с заднего двора. Народ ведь у нас в большинстве своем деликатный. Ну, разве что Шлыков…

– Молчать! – Вот она, моя отвратительная несдержанность: я снова схватил Семипахова, что называется, за грудки. – Драматург, куда она пошла? – грозно отчеканил я.

– А как же быть со мной, коллега?

– Опубликую. В твердом переплете.

– Это правда?

– Век воли не видать… Куда она пошла? В какую сторону?

– Так возьмите тогда папку.

– Сунешь мне ее в рюкзак.

– В какой именно? Судя по слухам, их там два.

– Да, черт, в любой! Какой больше понравится!.. Слушай, или ты скажешь, или не знаю, что я сейчас с тобой сделаю!

Как и следовало ожидать, Тит Индустриевич Семипахов указал мне в сторону, что была диаметрально противоположна той, о которой первоначально подумал я, будучи практически уверенным, что именно туда и побегу.

– Ты в этом уверен?

– Абсолютно, коллега. Видел собственными глазами. Там везде непроходимый лес, но одна тропиночка все-таки имеется. вы ее, думаю, увидите сразу. Дальше с полверсты по ней. Потом упретесь в развилку. А вот там уж не знаю, но логичнее налево, потому что направо упретесь в болото. Оно, кстати, непроходимое… А если вы не вернетесь за рюкзаками?

– А если я пойду не той дорогой?

В это время с силой и грохотом распахнулись обе створки входной двери якитории, после чего первым на крыльце появился гладко выбритый и розовощекий Фаддей Авдеич в костюмчике haute couture. Рядом с ним на поводке красовались две роскошные легавые весьма причудливого окраса – даже и не описать. Вслед за Фаддей Авдеичем со скорбным лицом следовала в своем цветастом сарафане Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. В руках феминистка держала в траурной рамке изображение Нефреда Эрнандовича Казуистова, по некоторым соображениям почившего менее трех суток назад. Далее молчаливый каторжник с вырванными ноздрями и поэт-импровизатор Плутарх Диогенович, оба с бездонной печалью во взорах, вынесли из якитории крышку гроба. И вот, когда уже в проеме входной двери показался непосредственно торец грубосколоченного ящика с телом покойного, Фаддей Авдеич, увидев драматурга, грозно выпучил, насколько мог, свои амбразурные глазенки и остановился, соответственно тем самым остановив и саму траурную процессию.

– Ба! Кого мы видим? На ловца и зверь бежит. Тит Индустриевич Семипахов, собственной персоной. Как здоровьечко, прогульщик?

Опустив голову, Тит Индустриевич молчал, нервно теребя на потертой замшевой куртке и без того висевшую на одной нитке коричневую пуговицу.

– Значит, вы у нас особенный? – укоризненно качая кудрявой башкой, продолжил Фаддей Авдеич. – Так вот, любезный, потому как вы сегодня столь нагло и по-хамски, что совершенно недостойно поведения истинного интеллигента, слиняли с митинга, накладываю на вас, уважаемый, суровое дисциплинарное взыскание: семь дней не посещать якиторию и две недели без какого бы то ни было употребления крепких спиртных напитков. В особенности в одиночку, втихаря и в домашних условиях. Не потерплю!

Мне показалось, что у драматурга дрогнули коленки и подогнулись ноги, но, однако, мужественный литератор все же устоял. А вот Фаддей Авдеич между тем, весьма довольный не то своей шуткой, не то справедливо вынесенным вердиктом, громко расхохотался, как он это, впрочем, с успехом делал и вчера. Вполне понятно, что ему немедленно подобострастно подхихикнули уже успевшие выползти на так называемый свежий воздух. Так называемый потому, что жара по-прежнему стояла невыносимая, только это, видно, нисколько не помешало симпатичным ребятишкам резко изменить свое настроение. Да, по-моему, смех был слышен и среди тех, кто вместе с гробом депутата еще находился в помещении не имеющей аналогов якитории, где «японец» Ерлындырген старательно готовит, попросту, по-русски, суши для не в меру трудолюбивых селян, которые благодаря внепланово активному солнцу утром хором сеют, а под вечер всей оравой жнут. Кибуц, да и только. В общем, спасибо скажем несравненному Фаддей Авдеичу: неожиданно всем сразу стало весело. А уж мне, наверное, так и подавно.

Вдоволь насмеявшись, Фаддей Авдеич затем перевел свой взгляд на меня и, понятное дело, в мгновение ока снова посуровел:

– А вот вам, товарищ Грибничок, должно быть очень стыдно! Ведь вроде с виду пожилой серьезный человек, а так себя ведете. Неужели вы не понимаете, что одно ваше присутствие – кощунство над нашим вселенского масштаба горем! Горем, что неотвратимо постигло нас всех. Рожденный гениальным пером Тита Индустриевича Семипахова Нефред Эрнандыч Казуистов безвременно почил тому три дня назад, заставив нас скорбеть о нем и проливать реки горьких слез!.. А?.. Что ты сказала, свет мой Эльвирушка?.. Ну, да. И хорошо. Пускай не три, а всего лишь только два дня назад, но горя-то от этого не стало меньше. Так как же вам не стыдно, товарищ Грибничок! Да и вообще, чего вы до сих пор здесь делаете? Пока не поздно, бегите-ка вы лучше за вашей неуемной дамочкой. Будет куда полезнее. Эту хитрую бестию я бы лично на секунду не оставил. Ведь любого вокруг пальца способна обвести…

Я почувствовал, как моя и без того не самая квадратная башка теперь пошла большим туманным кругом. Мне вдруг привиделось, что я сижу за столом японо-русской избы-якитории, а ко мне в цветастом сарафане, словно лебедь белая, подплывает солисткой ансамбля «Березка» пышногрудая Эльвира свет-Тарасовна с подносом расписным в руках, и на нем березовый стопарь, до краев наполненный отменным первачом. А ее губы, наполненные соком страсти, елейно шепчут мне:

– Ах, Грибничок, ты «соточку» на грудь прими. Пойми, дружок, in samogono veritas! Все остальное в этом мире тленно.