Может быть, достойней остальных на этом концерте смотрелся каторжник Тимошка с вырванными ноздрями. Немигающим взором он, до боли трогательный, глядел на это синее безоблачное небо, и крупные, с горошины, слезы катились из его больших, почти что беззрачковых глаз. Будто застыв, Тимошка только шевелил губами, упорно повторяя всего одно, лишь ему понятное слово. Быть может, это слово значило «люблю». А может, «помню»… Может, «избавление»… Не знаю – я не разобрал. Увы.

А вот досточтимого поэта-импровизатора Плутарха Диогеновича как раз-таки, наоборот, было слышно весьма отчетливо. Уперевшись обеими руками о стену якитории, он совсем нешуточным образом бился лбом о бревно, ревя на всю округу зычным голосищем, и при каждом звонком соприкосновении плоского лба своего с сухой и твердой древесиной произносил слова, невольно заставлявшие задуматься о наличии в этом существе недюжинного поэтического дара:

– Поллюция, революция, проституция!.. История, якитория, совмехкастория!.. Акация, деградация, эксгумация!.. Вдохновение, орошение, протрезвление!!

Что же творилось внутри японо-русской избы, битком набитой скорбными селянами, сказать не берусь, так как это от глаз моих было сокрыто, но подозреваю, что там происходило действо не менее впечатляющее, где каждый из присутствующих наиярчайшим образом отразил все, без исключения, грани своего таланта, касающиеся причастности к творческому началу.

Конечно, мне вовсе не хотелось бы так думать, но боюсь, что спортивная гордость России, многократная чемпионка и рекордсменка госпожа Привалова, узнав, за какое время я своими не предназначенными для бега ногами преодолел по меньшей мере двухсотметровую дистанцию, непременно бы мне позавидовала. Также уверен, что этот неофициальный рекорд еще долгое время будет оставаться непобитым. Вероятно, до тех пор, пока бегуны сами по себе не научатся летать.

Да, действительно, этот лес не что иное, как непролазная чащоба, но вот тропинка – прямо предо мной. Чего ее искать, если я в нее же и уперся? Ну да, согласен, метров с восьми и не заметишь, а вот с пяти – как на ладони. И что мне сущность бытия, если я сейчас стою у самого что ни на есть ее начала? Да нет, не сущности. Всего лишь навсего тропинки. Но ведь последняя куда главнее. Ну и пуская там где-то вдалеке за горизонтом маячит эта сущность бытия, а вот тропинка непосредственно пред тобою, и ты по ней, возможно, добежишь туда, куда тебя влечет самой твоей природой. И по-иному поступить уже не можешь. Ты – зомби, ты зациклен на идее: догнать, узнать, понять, простить иль не простить… а там посмотрим. О нет, друзья, не в самогоне истина. Ужель мы любим только потому, что это нам самим необходимо? А так подумать, ты-то, идиот, кого-нибудь да любишь? Ох, навряд ли. Кроме как себя, любимого, навряд ли. Вот и сейчас тропинка – непрочная связующая нить между твоим же оскорбленным самолюбием и тем, что это самолюбие способно успокоить.

Однако, прежде чем нырнуть в темную и непролазную чащобу, где лучи внепланово активного солнца не достают до земли, мне почему-то все-таки ужасно захотелось в последний раз окинуть ну хотя бы бег лым взглядом странную и удивительную, не обозначенную даже на военных картах деревушку с добротными домами и убогим поселковым клубом, где вместо перекошенных заборов частоколы из толстенных бревен, а обитатели ее, селяне, попросту, по-русски, при здравом рассуждении не подпадают ни под один критерий наших представлений о биологическом существовании на матушке-Земле, не вписываются ни в какие рамки, понятия или догмы.

Нет-нет, я не оговорился. Мне захотелось на нее взглянуть именно в последний раз, потому что на тот момент я был абсолютно уверен, что больше уже никогда сюда не вернусь.

И я обернулся… Думаю, что близстоящим деревьям-великанам в объятиях безмолвия все же посчастливилось услышать не то веселый, ироничный, а может быть, и жалобный протяжный стон, непроизвольно вырвавшийся из моей усталой, исстрадавшейся души: по идеально заасфальтированной хароновской дороге в направлении холма, за которым еще вчера скрылась телега Карпа Тимофеевича, медленно двигалась похоронная процессия, а лежавший в гробу покойничек – судя по всему, все тот же депутат – приподнял, зараза, из деревянного бушлата свое туловище и, глядя в мою сторону, начал вдруг отчаянно жестикулировать руками. И так как ветер аккурат был в мою сторону, до несимпатично лопоухих ушей Грибничка, не обиженного Богом по части отменного слуха, отчетливо донеслось:

– Слышишь ты, Грибничок! Семипахов-то прав: у развилки налево будет логичнее. Соотношение примерно семьдесят к тридцати. И поменьше полагайся на свою одноклеточную интуицию, – сказал гаденыш и улегся на место.

А вот возглавлявший похоронную процессию огромного роста детина с двумя собаками на поводке, видно, не сдержался и зачем-то погрозил мне, скотина, кулаком. Да и черт с ним. Как говорится, «не судите, да несудимы будете», а поэтому с легким сердцем я его прощаю, козла кудрявого… Да-да, друзья, бывают и такие: козлы кудрявые встречаются. У него ведь, «от кутюр», свои суши с тараканами, а у меня, как ни крути, исключительно свои, и в этом – я практически уверен – и есть та сущность бытия, хотя заветная тропиночка на данную минуту, думаю, важнее.

– Селяне, счастливо оставаться и не поминайте лихом, – махнув на прощание рукой, я, будто мышь в нору, нырнул в темноту дремучих девственных лесов Тверской губернии.

Низко опустив голову, словно угорелый я мчался по едва заметной среди непроходимого валежника тропинке, не обращая внимания на колючие ветки елей, больно хлеставшие мне по лицу. Не скажу, что идеальное сравнение, но со стороны я, скорее всего, был похож на таран, со всей дури летевший на ворота осаждаемой крепости: только бы быстрее мне добраться до развилки, а там уже подумаем, в каком направлении было бы логичнее двигаться дальше.