Судя по тому, как он — просто и без запинки — произнес своим мягким киевским говорком эти слова (а в них-то и была цель тогдашнего Прокопьева посольства), видно было, что это дело крепко-накрепко решенное и что возражений от нее не ждут.

— Меня?! А Петр?

Прокопий пробежал глазами по половицам, помял пояс и сказал очень тихо:

— Князь порадеет и о Петре.

— О Петре не князю радеть, а мне. Петр мне муж.

— Князь Андрей Юрьевич судит так, — ответил Прокопий: — пускай Петр сам выбирает. Петру два пути: то ли в Булгар, за княгиней, то ли в монастырь. Князь Петра губить не хочет и в монастыре не забудет: выведет в игумены, а ежели Петр окажет себя не злым, так и в архиереи.

— А закон? А грех? — твердо выговорила Кучковна.

— Княжая воля — тот же закон, — сказал Прокопий. — Князь все берет на себя. А на тебе греха не бывало и не будет.

Прокопий в детские годы учился недолго грамоте у печерских монахов и любил вставлять в свою речь, не всегда кстати, книжные слова. Видя отпор на лице боярыни, он, чтобы смягчить ее, пролепетал, робея, очень нежно:

— Сад присноцветущ, добродетелей плоды приносяй.

Таких слов князь не поручал ему говорить.

Кучковна долго молчала потупившись. Потом произнесла спокойно:

— Скажи князю: лучше в порубе иссохну, лучше в Москву-реку кинусь, а против закона не пойду. Из чужой слезы не вырастишь себе радости. В чем грешна и в чем не грешна, про то мне одной знать да моему духовнику, а тебе что ведомо? За старый грех отвечу (при слове "старый грех" Прокопий изумленно взглянул на боярыню), а нового греха на себя не приму.

С тем и уехал тогда Прокопий. И больше о том не было речи ни с ним, ни с князем, ни с кем за все минувшие с тех пор двенадцать лет.

Что же хочет сказать ей теперь, когда пролетевшие одинокие годы давно обили, как ветром, ее былой цвет?

"А Груня чего не едет? — подумала вдруг Кучковна, и от этой мысли сердце у нее точно коробом повело. — Уж не попала ли в беду дорогой? Чай, весь путь заставами перегорожен…"

В это время за дверьми раздались неуверенные мужские шаги, и голос Прокопия проговорил негромко:

— Внучонка-то не разбужу, боярыня?

В саду кто-то глухо вскрикнул. Кучковна, подбегая к двери, взглянула в окно: у дома не было заметно никакого движения.

А вдали, на сверкающей солнцем реке, весь в лучах счастливого утра, шел к тому берегу, накренясь набок, паром, набитый пестро одетой челядью. Над людскими головами торчали чьи-то трехрогие вилы. Красная рубаха вчерашнего стогомета горела на солнце жгучим пятнышком.

На Руси занимался новый страдный день.

Прокопий, остановившись на пороге, загородил своим большим телом всю дверь. Его высокая лысина была светлее лица, которое без шлема казалось некрасивее, но добрее и умнее. Он снял доспех и был в простой дорожной одежде. Только серебряный знак, висевший на груди, выдавал его высокий сан.

— Одно у тебя спрошу, боярыня, — сказал он, — и ты мне ответь правду.

Он опять очень пристально посмотрел ей в самые глаза и спросил:

— У тебя в покоях его нет?

— Нет, — ответила Кучковна.

Прокопий мотнул лысиной в знак того, что верит ее словам. Повернулся было уходить, но остановился. Задумчиво постучал золотым перстнем по дверному косяку, посмотрел на нее исподлобья и спросил еще, будто стесняясь своего вопроса:

— И где он, не знаешь?

— Не знаю.

Он опять тряхнул лысиной, выражая доверие. Пожал плечом. Поднял брови. Повел рукой, пошевелил пальцами. Вздохнул и медленно пошел прочь.

И снова Кучковне почудилось, будто хочет сказать что-то еще, но не говорит.

С того времени, как боголюбовские пешцы вступили в московский дом боярина Петра Замятнича, прошло уже более трех часов.

Дом был обыскан весь — клеть за клетью, чулан за чуланом. Обшарили весь подпол, облазили все подкровелье. Открыли все сундуки и лари, заглянули под все лавки. Выбрали из сенника, перетряхнули и сметали назад все сено и всю солому. Наведались во все житные ямы. Перещупали рогатинами все зерно и всю муку.

Точно так же перебрали все и у посадника.

Опросили всех боярских и посадских дворовых слуг, воротников, даже зачем-то попа и пономаря, а Иванова конюха и пытали.

Народу у Прокопия было довольно, и под его степенным надзором все делалось истово.

Однако стольника Ивана Кучковича так и не могли отыскать.

Нашли только в глухой клети сбитую им во сне медвежью шкуру, его бесценную соболью шапку, которой завидовал весь Владимир; задеревенелый от сушки охабень; еще сыроватые, грязные, подкованные серебром сапоги; даренную князем саблю; широкий, шитый золотом пояс; красные, прорванные на пятках чулки…