Дверь маминой комнаты была закрыта – она еще спала. Я вышел на балкон. Было пасмурно, но тепло – градусов двадцать, не меньше. На качелях качалась девочка в синих джинсах и розовой кофте.

Я вернулся в комнату, выдвинул ящик стола и достал старую папину электробритву в пластмассовом черном футляре. Папе ее подарили на сорокалетие – к футляру приклеена полированная железка с гравировкой: «Николаю Петровичу от коллектива техотдела. 26/06/1974». Он умер, когда я учился в девятом классе. Остались часы «Слава», показывающие число и день недели, и эта бритва. «Славу» я носил весь десятый класс и первый курс института, а потом, в «учебке», разбил. Бритва оставалась дома, и я опять стал ею бриться, когда вернулся. Несколько раз носил ее в дом быта – менять ножи. Потом там сказали, что таких ножей больше нет – модель давно снята с производства. Я нашел такую же бритву на барахолке, купил и переставил ножи.

Я закончил бриться, открутил крышку бутылки с лосьоном, вылил немного на ладонь и провел рукой по подбородку и шее. Снял ножи, стряхнул волоски в урну, сложил бритву в футляр. Надел черные тонкие джинсы из секонд-хэнда и клетчатую рубашку.

На кухне я зажег газ и поставил чайник. В открытую форточку залетел комок тополиного пуха, прилип к раме окна. Я открыл холодильник, вынул батон и пластмассовую масленку. В маминой комнате заскрипела кровать. Я отрезал три кусочка батона и всадил нож в затвердевшее масло. Мама в халате заглянула на кухню.

– Доброе утро.

– Доброе утро, мама. Чай будешь?

– Нет, попозже. Что-то плохо спала – проснулась ночью, не могла потом долго уснуть, только под утро. Просто с тобой посижу.

Она села на табуретку.

– Я видел папу во сне.

– Как ты его видел?

– Будто я пришел к нему на завод по какому-то делу и ждал, пока он освободится. А больше ничего не помню…

– А я ни разу его не видела, представляешь? За все восемнадцать лет…

Крышка чайника начала подпрыгивать, из-под нее вытекла струйка воды. Я выключил газ, налил в чашку заварки, потом кипятку.

* * *

Я шел вдоль забора. В лужах, оставшихся после ночного дождя, отражалось серое небо. Редкие машины ехали в сторону центра. Прохожих не было вообще. Я ни о чем не думал и радовался этой полной пустоте. Мне казалось, что я полнее, чем всегда, ощущаю существование – все окружающее и себя в нем. Или началось что-то новое, но я еще не понял, что.

Из-под черной ленты на столбе торчал букет пластмассовых цветов. В этот столб врезался и погиб Санька Костин. Я тогда заканчивал десятый класс, и в день его похорон у меня был экзамен по физике, поэтому я не смог поехать на кладбище.

Олька сидела на ступеньках у «пункта» и курила. Я кивнул ей, поздоровался с Колей и Джимом. К Галузе не подошел, кивнул ему головой. Он молча посмотрел на меня. Я прислонился к стене, задрал голову и глянул вверх. Небо было пустым и монотонным – ни одного облака.

Зашумел мотор, из-за поворота выехала фура. Олька встала, выбросила бычок, улыбнулась, показав золотой зуб. Она была в сером халате поверх черных джинсов и свитера.

– Ну, бойцы невидимого фронта, вперед! – сказала Олька. – Она открыла дверь склада, заставленного ящиками с пустыми бутылками.

Водитель фуры, толстый дядька в спортивных штанах, откинул задний борт и оттянул брезент. Внутри стояли пустые ящики – штабелями по пять штук. Я, Коля, Джим и Галуза начали таскать ящики в пустую половину склада. Водитель сел на крыльцо, вытащил пачку «Явы» и закурил. Он никогда нам не помогал.

* * *

Наклонившись, я уперся руками в колени, постоял так секунд пять. Пустые ящики были выгружены, полные – со стеклотарой – погружены в фуру. Олька расписалась на накладной, и водитель полез в кабину.

Олька подошла к нам, сунула руку в карман своих джинсов, достала пачку десяток, стала отсчитывать. Галуза первый протянул руку, получил свою долю и, ничего не сказав, двинулся в сторону пятиэтажек.

Я, Коля и Джим зашли в беседку во дворе пятиэтажек. Изнутри она вся была расписана черным фломастером: «Король и шут», «Ария», «Вика, я люблю тебя очень сильно», «10 «а» класс 12/09/03».

Коля стряхнул с лавки засохшую грязь, поднял глаза на нас.

– Какой идиот придумал сидеть не на лавке, как люди, а на этой херне, а на лавку ноги ставить?

Я пожал плечами.

– Сколько себя помню, все так сидят.

– И ты так сидел?

– Сидел, когда пацаном был – лет в пятнадцать-шестнадцать.

– Значит, и ты – идиот.

– Спасибо за комплимент.

– Пожалуйста.

Джим открыл водку, я расстелил газету и стал резать хлеб. Коля достал из пакета желтые пластиковые стаканы.

* * *

Джим разлил остаток водки по стаканам, выплеснул себе последние капли, пробурчал:

– Ну, будем.

Мы чокнулись, выпили, стали закусывать. Джим сощурил левый глаз и спросил у меня: