Казарновский Юрий Алексеевич
1.
Когда она одевалась, ей на минуту показалось, что надо надеть черную траурную вуаль, но она надела шляпу самую веселую.
Шляпа была голубая фетровая с синим цветком — шелковым и удивленным.
Окаймляла ее муаровая лента с переливами всех весенне–неуловимых настроений.
И женщина, стоявшая перед трюмо, показалась себе девочкой. Она даже попыталась по–детски надуть губы. Но губы отразились в зеркале ночными и жадными.
Она провела по ним карминовой палочкой.
Потом начернила брови — тем наивным и уверенным движением, каким дети рисуют дым из трубы.
После этого женщине захотелось подумать о чем–нибудь таком же веселом, как и ее шляпа, но глаза ее наполнились слезами.
Она подошла к чемоданам.
Поезд на север отходил в 11.20, и надо было торопиться.
Слово север, мелькнувшее в ее голове, заставило женщину почувствовать, что у нее зябнут плечи, и она накинула боа.
Боа показалось вылинявшим и грустным — как будто это было всплывшее воспоминание о погибшей любимой верной собаке.
Даже украдкой погладила белый мех.
Через несколько дней она увидит его.
— Владимир, сколько на твоих часах? Может быть мои отстают?
Человек, сидевший на диване, встал и, молча поднес ей руку с часами–браслеткой.
Она посмотрела сначала на часы, потом на лицо человека. Посмотрела внимательно, как близорукая.
Часы показали 9 часов вечера, лицо — утро их любви. Теней ревности на нем не было.
Человек взял обоими руками ее голову и поцеловал в дрогнувшие губы.
Она почувствовала такой прилив счастья и теплоты, что ей стало стыдно и она обессилено отстранила его.
Ему тоже стало неловко. Он почувствовал себя вором, который крадет у человека не его, а чужие деньги.
— Лида, у тебя все уложено?
Женщина посмотрела на чемоданы.
Они стояли кожаные и холодные. Как и все дорожные вещи, они казались чужими и неприветливыми. Это были не вещи, постоянно и нежно живущие с человеком, а — неразговорчивые прохожие.
На Соловки она ехала уже во второй раз. В прошлом году она уже была у мужа на свидании.
Теперь она опять едет на этот остров чаек и сроков.
В памяти всплыло лицо мужа: заботливое, взволнованное и любящее. Но оно как–то не коснулось ее. Оно было словно под стеклом.
С утра приходило много людей.
Приходили какие–то тетки, племянницы, дяди и, неизвестно как называемые, родственники мужа.
Все они что–нибудь приносили.
Главным образом, это были сладости и теплые вещи.
Тетки охали и вспоминали «с каким вареньем любил пить чай Михаил». Дядюшки приносили табак и папиросы. Все они говорили о ее муже, как о человеке, который был, которого сейчас нет, но который, вероятно, опять будет.
Так не говорят ни о покойнике, ни о ребенке, который должен родиться.
Эти беседы действовали угнетающе и хаотично.
Муж казался трогательным, но каким–то чуть посторонним, какими выглядят в памяти очень хорошие, но уже разлюбленные люди.
На диване сидел новый человек, умевший делать ее тело блаженным и невесомым.
Она села рядом и извиняющимся движением погладила его колено.
— Ты ведь понимаешь? — спросила она.
Он утвердительно кивнул, взял ее руку и бережно поцеловал.
Поцеловал так, что ей вспомнился поцелуй отца, отправлявшего ее на экзамен.
Она взяла у него папиросу, которую он курил.
— Ты взяла свое синее платье?
Она вопросительно на него посмотрела.
— Ты как–то мне говорила, что он очень любит это твое платье — сказал он, запинаясь.
С вокзала позвонили, что билет и плацкарта уже куплены.
2.
В купе она все–таки заплакала.
Эта игра была невыносимо тяжела.
После ареста мужа, жизнь, казавшаяся изменившейся сначала, затем оказалась такой же самой, как и была: также плыли облака, также летели зеленые искры от трамвайных проводов, также туманились вечерами глаза.
Ждать мужа? Это было не по силам. Надо было ждать не год и не два. Жизнь шла, жизнь предъявляла свои требования.
Молодость являлась к женщине по ночам и говорила ей слова желанные и бесстыдные.
Потом она встретила человека, который оказался ей дорог, как мечтателю бессонница.