До Хок-ро проснулся, поворочал глазами в темноте, ничего не видя вокруг, и вскоре заплакал. Он вспомнил, что клейщицу ту звали Тэруко, она однажды загнала себе в руку щепку, и он бросился к ней на помощь, но никак не мог вытащить занозу из-под посиневшей кожи. Тогда он нагнулся к ее руке и зубами выдернул эту занозу. И только тут хлынула кровь из раны. Тэруко зажала ее рукою и посмотрела на До Хок-ро так, как никто после ни разу не посмотрел на него. А заплакал старик потому, что вспомнил свадьбу Тэруко. Хозяин выдал ее за рыбника, и на свадьбе было весело, и До Хок-ро веселился, суетился и усердствовал больше всех. Прошло много времени после свадьбы, и однажды она пришла в гости к хозяевам. Когда ей пора было возвращаться домой, пошел дождь, и хозяйка отправила До Хок-ро проводить ее с зонтиком. И они шли по мокрой улице, а он держал над нею раскрытый зонт. «Мацумото, — сказала она, — ты же весь вымокнешь». — «Ничего, госпожа», — ответил он, и далее они не произнесли ни слова. Она была в праздничном, ярком кимоно, на высоких колодках — гета. До Хок-ро шел босиком, закатав до колен штанины… С тех пор прошло уже около полувека, наверное, и он много раз забывал ее имя и вновь вспоминал, как вот и сегодня ночью.

Но вполне может быть, что и это ему приснилось: что он вспомнил имя Тэруко и заплакал. Потому что было совершенно темно и тихо, и непонятно, на самом ли деле он проснулся или продолжает спать. Пройдет еще немного времени, и явь, и сон станут для него совершенно неразличимы, и он снова забудет облик и имя Тэруко, и увидит он вместо нее двух лягушек, скачущих возле лужи верхом на палочках, или какую-нибудь другую кошмарную чепуху.

На рассвете протяжно заскрипела дверь, затем стукнула, и До Хок-ро опять проснулся и на этот раз увидел в серой полумгле неясную высокую фигуру человека и не понял сначала: кто это? Память его была временно пуста после многих сновидений, улетучившихся в миг глухого удара двери, и лишь постепенно стал понимать До Хок-ро, кто он такой, где находится, на чем спит… Его зовут До Хок-ро. Он старик, в молодости пожил в Японии, там звали его Мацумото, теперь он в заброшенном доме, на песчаной косе. Рядом с косою широкая полоса светло-серого песка, туда в жаркий день приходят из города сотни людей, никого из них не знает старик, а если и знает, то и это все равно ни к чему, потому что он ходит среди них ни на кого не глядя, — смотрит всегда себе под ноги. И этот вошедший был одним из них.

Масико в этот день пришла рано — люди еще только начали появляться на пляже. Она вынула из сумки чистое полотенце и зеркало, затем бритву и ножницы, завернутые в одну бумагу, и все это разложила возле сидящего на постели человека.

— Вот, бери, постриги. Чего ходишь как старик? — сказала она, указывая на его отросшую густую бородку. — А вы, дядя Хок-ро, снимайте рубаху, я постираю. — И она положила на зеркало кусок желтого мыла — мыло легло на мыло.

— Скоро я уезжаю, — объявила она и улыбнулась: да, люди, она уезжает, уезжает к мужу. И пусть что угодно говорят подруги из пошивочной мастерской, она никого не станет слушать. К ней пришло письмо, наконец-то пришло письмо! Заведующая не соглашалась дать расчет — пусть берет отпуск и съездит сначала, убедится сама, что ее ожидает, а потом увольняется, если не поумнеет. «Нет, Марина Сергеевна, дайте мне расчет, я все равно уеду…» «Любимая, глубоко почитаемая супруга моя Масико, — говорило письмо, говорило голосом ее мужа, и было слышно по этому голосу, что хлебнул он горя, ее чернобровый красавец. — Любимая… Печальный звон сигнального колокола будит нас поутру, и я просыпаюсь в холодном бараке, и не знаю, то ли роса пала на мою казенную подушку, то ли это слезы вымочили ее — слезы раскаяния, уважаемая моя супруга Масико. Ибо даже во сне я не перестаю казнить себя за то, что вел себя недостойно и причинил столько горя вам, — поэтому и не писал, не осмеливался писать. Я заслужил свою судьбу и себя нисколько не жалею — мне жалко вас, что мучаетесь и растите нашу дочь одна, без мужской помощи… А может быть, Масико встретила другого, более достойного, и теперь слушает его советы?» И в голосе мужа слышатся тревога, тайная обида и ревность, ревность. Суровые зимы мучают стужей, а жарким летом пот заливает глаза, донимают на лесной работе комары и мухи. Пища арестанта скудна, хлеб всегда черствый, но не голод мучает его, не холод и зной, а поздняя боль раскаяния, никому не нужная, наверное, теперь… Строгий конвой стережет их неусыпно, днем и ночью на вышках стоят солдаты с ружьями, за колючей проволокой бегают страшные собаки, гремя цепями. Когда по пяти человек в ряду проходят они через поселок — колонна усталых рабочих в черных одеждах, — женщины смотрят на них грустными глазами, но нет среди них знакомых дорогих глаз, которые одни только могли бы утешить его. Шесть лет осталось ему еще, и он не знает, как прожить, перенести их… А она знает, как прожить эти шесть лет! Каждый день, зимой и летом, в дождь и снег, будет стоять она с краю дороги, по которой их проводят. Она будет стоять и смотреть на него, а в хорошую погоду возьмет с собой и дочку. Она будет надевать лучшее платье и дочку нарядит как следует — пусть отец видит, какие они у него. Она устроится в этом поселке портнихой, а не будет такой работына любую пойдет… Она все продаст и уедет, возьмет с собой только аккордеон. А жить в этот город они не вернутся, — когда в тот день он выйдет из ворот тюрьмы, все трое уедут куда-нибудь подальше. И там, вдали от всех, кто знал их горе и позор, они останутся навсегда и сотворят свою добрую сказку. А памятью обо всех этих печальных годах останется его сверкающий, певучий аккордеон, на котором и дочь научится играть у отца, у нее хороший слух, она уже и сейчас так забавно поет песни, всем на удивление.

Человек вдруг громко рассмеялся, придвинув зеркало к самому лицу.

— А знаешь, Машенька, я не буду, пожалуй, сбривать бороду, — сказал он. — Все равно ты уезжаешь.

— Ты что?! — возмутилась Масико. — Неужели не стыдно?

— Нет-нет, мне так нравится, — заупрямился тот, — я только немного подправлю. — И он стал щелкать ножницами у лица, задрав бороду, косясь в зеркало. — Ну как, хорошо? — спросил он после, вертя головой из стороны в сторону перед нею, улыбаясь.

— Как бандит, — рассмеялась Масико.

Она расстегнула и сняла с себя халат, осталась в синем купальнике, стала смотреть по сторонам, куда бы повесить халат, и повесила его на гвоздь, торчавший из стены у двери.

— И ты дай рубашку, — приказала она потом человеку, когда До Хок-ро, топчась у печки, стащил с себя рубаху и передал ей.

И вот они оба, старик и пришелец, сидят на завалинке, подставив солнцу плечи, упираясь ладонями в теплые доски, а возле ручья, который течет от водопада и вливается в море рядом с песчаным мысом, видна черная голова Масико, мелькают ее руки. Высоко над ними тихо кружится синее небо с несколькими белыми облаками. Над морем, которое в этот день тусклого, темного цвета, летает чайка, и она кажется значительной в этом пустынном мире, потому что, кроме нее, в небе никого не видно. Человек, касаясь заросшим подбородком плеча, смотрит на старика, тот, прищурив глаза, смотрит из-под кепки на птицу. Чайка тонко, печально, страстно вскрикивает и плавно машет крыльями. Человек разглядывает изломанное тело старика с детской грудью, со смешными клоками седых волос у ненужных мужских сосков. Человек задумался: вот рядом чудо, чья-то жизнь, что течет через это бедное тело, как ручей по своему руслу, а вон там, где этот ручей широко размыл песок берега, втекая в море, сверкают на солнце гладкие плечи, весело взмахивает рука, стучит палка по белью, и доносится сюда запоздалое — пак! пак! пак! — движения и звуки, связанные с другим чудом. Старик в широких серых штанах, изодранных понизу в бахрому, из них торчат потрескавшиеся ступни с сиротливо поджатыми пальцами. Похоже, что он задремал, надвинув на черные, скорбно изломанные брови козырей кепки. У старика чудной вид, тело его изношено и замучено. А вот та женщина сильна, хороша, лицо ее удивительно похоже на ее душу. У нее три имени — русское, японское и корейское, — но ни одно из этих красивых имен не определяет ее — все они случайны. Имя — это слово из нескольких звуков. Она и у него спросила, как зовут, и он сказал — произнес это недлинное слово. Она удовлетворенно кивнула, произнесла вслух его имя, запоминая, а ему стало грустно, будто она утвердила, произнеся это слово, что-то такое незначительное в нем и малое, принимая эту малость за главное и тем самым отобщая [1] его от незыблемо постоянной — и в то же время меняющейся каждое мгновение — большой жизни моря, неба, земли, солнца, частью которого он хотел бы всегда ощущать себя и в эти последние свои дни. Заставив прозвучать это слово, женщина вновь вытащила на свет божий то, что должно было вскоре исчезнуть, потерять связь с понятным окружающим миром и с простым теплом всечеловеческого добра, которое она с веселым бездумьем несла в себе: так птицы несут в горлышках свои песни. Человек связывает себя со своим именем, но не именем он связан с жизнью. Втайне ему всегда грустно, потому что его — завершенного — еще нет, а ему все кажется, что он должен быть. Это беспокоит древняя память, с которою он появился на свет и которая не проясняется, как бы мучительно он ни напрягал ее. И он ищет себя — на земле, в ночи и на свету, в многолюдье города и в лесу — и творит о себе мифы, не соглашаясь, что он простой сын земли, брат дереву и зверю. Удивленный, остановится он перед бездной, и хорошо, если на краю ее увидит человека, хотя бы жалкого старика, смиренно собирающего раковины на отмели. И хорошо, если он успеет вспомнить вовремя, что когда-то давно, в детстве, жил возле моря, на самом его берегу, в деревянной японской хибарке рядом с пограничной заставою. В тихую погоду голые солдаты купали лошадей, загоняя их в море напротив устья реки. Лошадь упиралась, не шла в воду, пугаясь небольшой волны, солдат рвал рукою повод и колотил ее пятками по бокам. А вдали, на горизонте, появился пароход под высоким пером дыма, и он казался мальчику такой же обычной частью моря, как чайки, рыбы, песок и Камни на берегу, и женщины-кореянки согнувшиеся пополам над блестящей гладью отмели, собирающие раковины, высоко подоткнув на ногах юбки; как старые катера и кунгасы, навечно засевшие в песок на берегу, запах водорослей и соленой воды и особенный, ни с чем не сравнимый вкус морских ежей, которых он собирал на отмели, а потом раскалывал на камне возле старого катера.

— Хозяин, пойдем проверим рыбу, — сказал он старику.

Рыбу? До Хок-ро согласно кивнул, вошел в дом и появился оттуда в пиджаке — ходить раздетым не привык. А незнакомец сбросил брюки, оставил их на завалинке и в одних синих вылинявших трусиках зашагал к морю. На берегу тяжелые волны с шумом бросались на песок, как толстые женщины, бывает, бросаются в воду, и мокрый песок сначала блестел, весь в шипучих пузырях, а затем сразу тускнел и темнел, когда вода уходила назад. В плотный сырой песок была воткнута короткая палка, к которой привязывалась леска. Человек обеими руками стал выбирать ее из воды, а старик встал рядом и смотрел, заложив руки за спину, как леска режет волну и медленно идет навстречу рукам человека и по ней бегут и срываются прозрачные водяные капли. Четыре крючка с наживкой было на леске, три из них оказались с рыбой. Широкая камбала с грязно-серым верхом и белым нежным брюшком то и дело крепко прилипала ко дну, за ней тащились, кувыркаясь в волне, две сверкающие наваги. Человек, подняв в руке леску с рыбой, качнул и бросил к ногам старика, тот присел и начал снимать с крючка шершавую мускулистую камбалу. У второй закидушки, которая была налажена недалекоот первой, грузило зацепилось за что-то, и человек полез в воду отцеплять. Он зашел по пояс, высоко поднимая локти, косо подпрыгивая, когда набегала волна. Вдруг он тонко вскрикнул, рассмеялся и нырнул, взметывая брызги вокруг себя. Потом он долго искал, шаря по дну руками, и над водой виднелась лишь его голова, поворачивавшаяся к берегу то лицом, то затылком. А старик смотрел на него и ждал, присев на корточки, держа на весу меж колен сетку с рыбой. Тяжелая камбала билась, вывертывая плоское тело, и сеточка раскачивалась. Человек в воде привскочил, выпрыгнув чуть ли не до колен, поднял над собою руку, и перед его лицом на невидимой леске затрепыхались две рыбы — одна камбала, а другая не то очень крупная навага, не то красноперка. Оказалось, красноперка, и старик обрадовался: будет чем угостить Масико, уха с красноперкой — самая вкусная уха.

Сняв улов с третьей, последней снасти, старик пошел к дому, а незнакомец остался наживлять червями крючки. До Хок-ро нес тяжелую сеточку, любовно сверху вниз поглядывая на нее. Он чуть не наступил на стриженую голову лежавшего на земле какого-то парня.

У дома старик увидел Масико и человека с удочками, длинные рыбацкие сапоги болтались на его ногах. Голенища были подвернуты, на одном резина порвалась и висела, как собачье ухо. Рыбак и Масико разговаривали, стоя далеко друг от друга. Масико оглядывалась через плечо, развешивая на огромных листьях лопуха выстиранные рубахи. Рыбак этот был кореец, но фамилию носил он русскую — Кузнецов. «Завтра, видно, будет дождь?» — спрашивала Масико, показывая рукой на далекий остров в море, который с самого утра четко выделялся в небе, темный, как и само море. «А кто его знает, — отвечал, скребя пальцем шею, Кузнецов. — Не всегда сходится, как остров предсказывает, не всегда. В иное время он неделями торчит на виду — и ничего, никакого дождя». — «Да, это верно, бывает и так». Масико расправила рукава мокрой рубахи, рубаха раскинулась на лопухе, будто обнимая листья. «А может, будет дождь, — продолжал Кузнецов, словно говорил самому себе, — вон у жены с утра ломило поясницу, да у меня самого ноют поломанные косточки. Кто знает, когда вздумается быть дождю, сахалинская погода как сахалинская баба — никогда не угадаешь, что выкинет через час». И, махнув рукою, рыбак поплелся дальше, с трудом таща по песку свои тяжелые сапоги.