Он заметил, что его вопрос не вызвал у колонистов желания отвечать, и быстро переменил тему.

— Даже огород, овощи! Браво, браво. Ну, вы меня удивляете, господа.

Когда все уселись за стол и Корней Петрович готовился подать свое коронное блюдо — тушеную картошку с медвежатиной, Никамура вдруг хлопнул себя по лбу:

— Экая память! Господа, прошу покорнейше простить меня… Моя говорливость, или, как в России скажут, болтливость, помешала сказать вам сразу о главном. В России произошла революция, царь свергнут и назначено Временное правительство.

У печки грохнулась какая-то посуда. Корней Петрович вздрогнул и застыл на месте. Несколько секунд все стояли как каменные, не в силах вымолвить ни слова. И вдруг Федосов, большой, чернобородый и мужественный Федосов, схватил Зотова за плечи, прижал к себе и заплакал. Илья обхватил голову руками и медленно поворачивался вокруг, не видя ничего. Слезы стояли у него в глазах. Корней Петрович, обессилев от волнения, сел у печки.

— Господа, что с вами? — нерешительно спросил Никамура. — Вы рады или?.. Я не понимаю…

Василий Антонович вместо ответа вдруг схватил ружье, сунул Зотову другое и бросился в дверь. На крыльце грянули выстрелы. Байда и Бурун подпрыгнули и понеслись в лес, Бека прижал уши и уткнулся мордой в стог сена. А колонисты стреляли и стреляли, пока не осталось патронов, и тогда опять стиснули друг друга в объятиях, схватили вышедших к ним Оболенского, Величко и Никамуру и затряслись в радостной пляске.

Никамура весело смеялся. Теперь-то и он понял, что значило его известие для этих бородатых отшельников.

Успокоившись, колонисты потребовали подробностей и подтверждения. Джон Никамура достал газету «Русское слово», датированную апрелем 1917 года. Федосов вслух прочел заголовки: «Временное правительство объявляет народу…», «Сообщение о заседании кабинета министров», «Вести с фронта», «Сибиряки приветствуют Временное правительство», «Керенский, Родзянко, Милюков, Гучков…», «Война до победного конца!»

Хозяева забыли об обеде, о госте, тушеная картошка остывала, красивая бутылка виски сиротливо стояла на столе. Федосов читал статью за статьей, и постепенно картина революции становилась ясней, а положение в стране и на фронте обрисовывалось более или менее подробно. Что там делается сейчас?!

Зотов взглянул на гостя. Никамура сидел отрешенный, усталый и грустный. Он тихонько, не открывая рта, зевал. Революция его не касалась. Поймав беглый взгляд Зотова, он виновато улыбнулся:

— Простите меня… То, что вам в новинку, мне уже порядком надоело. И вообще я очень и очень далек от политики. — И сразу, без перехода, спросил: — Господа, вы есть политические ссыльные?

— Да, — ответил Федосов. — Были ими. Революция для нас — это не только давняя мечта, начавшая сбываться, но и освобождение из ссылки. Вот почему мы так рады известию, господин Никамура. Вы должны нас понять. И простить нашу невнимательность к гостю.

Джон Никамура тихо сказал:

— Из Охотска, из Олы, со всего берега сейчас едут на юг политические. Это я видел сам. — Рука его выразительно погладила бутылку. — Ну-с, господа, по этому поводу надо, если вы не дали зарок…

Оболенский снова разогрел коронное блюдо. Открыли бутылку, и Джон Никамура утолил наконец голод раскраснелся и, довольный собой, теплом и сытным обедом, развалился на лавке, предоставив колонистам совещаться, строить догадки, спорить и философствовать о революции и о своем будущем.

Он уснул, а хозяева, чтобы не беспокоить гостя, вышли во двор и принялись мечтать вслух.

Величко сказал:

— Надо ехать, Николай.

— А это?.. — Зотов показал на огород, на теплицы.

Величко не нашелся что ответить. И Зотов вдруг остро почувствовал, что уехать он не может. Нельзя. Все погибнет. Они ведь пионеры на этом берегу. Первые ростки земледелия, Шахурдины, опыты с растениями… Жить в ожидании столько лет!.. Можно и еще полгода. Ведь это мечта его жизни, мечта, в какой-то степени уже осуществившаяся. Как же все это бросить? Зачем тогда жить, если цель жизни — большая наука — погибнет? И в то же время долг перед женой, любовь, беспокойство о Марии. С ума можно сойти!

Он обхватил голову руками, нагнулся и застонал. И вдруг, как озарение, возник ответ — единственно возможный, единственно верный. Он поднял голову.

— Я останусь, — сказал Зотов. — Ты поедешь прямо в Москву?

— Да.

— А потом, когда все кончится?

— Вернусь к тебе с приборами, с людьми, средствами.

— А Маша?..

— Я сообщу ей в первый же день, как только высажусь у телеграфа. Она приедет сюда. Ты встретишься с нею раньше, чем со мной. Веришь?

— Верю. Так и сделаем, Илья.