Самое главное в прозе Полякова прог

оваривается как бы между делом, в коротких абзацах-паузах между развитием основного (и, надо отдать должное, весьма мастерски выстроенного) сюжета. Так, ни на минуту не прекращая улаживать свои предпринимательские проблемы, разбираться в запутанных отношениях с женой, любовницей, дочерью и сомнительным товарищем, выпутываться из следственного дела, помогать батюшке строить церковь и вариться во множестве других интрижно-денежно-интимных дел, Михаил Свирельников успевает ещё и думать над тем, какой была его судьба в России раньше, и какой она стала теперь. "Странно... Очень странно, но, сравнивая свою советскую, скудную, боязливую жизнь с нынешней, Михаил Дмитриевич, почти не сознаваясь себе в этом, приходил к выводу, что та, прежняя, была лучше, во всяком случае — справедливее и честнее. Бога не помнили, со свечками по храмам не стояли, а жили-то праведнее!" — признаётся он сам себе, и я не думаю, что это признание очень уж расходится с тем, что думает по этому поводу сам Поляков. Об этом — тоже необходимо помнить, читая его романы...

3.

Да, текст "Грибного царя" (как, впрочем, и романов "Замыслил я побег", "Козлёнок в молоке", а также ряда многих других произведений Полякова) действительно переполнен анекдотами и анекдотическими ситуациями, которые при ближайшем рассмотрении оказываются призванными не столько для того, чтобы похохмить и повеселить читателя, сколько для того, чтобы создать максимально выразительную характеристику перестроечной и постперестроечной эпох. В большинстве случаев эти анекдоты относятся к тому литературному жанру, который имел в виду А.С. Пушкин, когда, давая в начале своего романа характеристику Онегину, заметил, что "он рыться не имел охоты / в хронологической пыли / бытописания земли; / но дней минувших анекдоты / от Ромула до наших дней / хранил он в памяти своей", подразумевая под понятием "анекдоты" некие вполне самодостаточные краткие эпизоды, в которых раскрываются характеры конкретных исторических личностей или же самой сопутствующей им эпохи; однако, наряду с ними, встречаются в романе Полякова и анекдоты, так сказать, уже более близкого нашему сегодняшнему пониманию образца. Так, в связи с рассказом о депутате-гомосексуалисте Болеславе Брониславовиче Жолтикове, он как бы мимоходом сообщает: "Ходил даже такой анекдот о новом российском флаге: красный цвет символизирует кровь, пролитую за свободу, белый — чистоту помыслов реформаторов, синий — количество "голубых" в Думе, правительстве и администрации президента, а всё вместе повторяет торговый триколор "Пепси-колы", — и мы понимаем, что эти строчки выступают здесь не как заурядный эпизод-смешилка, а как некий резонатор, помогающий вывести образ отдельного персонажа на уровень широкого социального обобщения.

Читая гротескную прозу Полякова, надо постоянно иметь в виду то обстоятельство, что даже стопроцентно анекдотические ситуации несут в его произведениях некую, заключённую в их глубине, потаённую правду о времени, государстве и людях. Даже чисто идиотические, на первый взгляд, эпизоды всплывают в поляковской прозе не ради своей самодостаточности, а почти исключительно для того, чтобы — пускай и с сатирическими или полуироническими интонациями — подвести читателя к неким серьёзно-болевым размышлениям о судьбе Отечества. Именно так происходит в эпизоде, касающемся воспоминаний героя о годах его службы в Западной группе войск, когда, чтобы попасть на службу, ему приходилось пересекать Гамбургское шоссе, по которому транзитом из Западного Берлина в ФРГ мчались невиданные иномарки с фирмачами. "Одно время, — вспоминает он, — солдатики-азиаты взяли привычку по пути из части на полигон, останавливая машины, просить у западников сигареты и "жвачку". Те, кстати, охотно тормозили и угощали, с естественно-научным интересом разглядывая узкоглазые, коричневые рожи "русских". Когда об этом узнало начальство, разразился жуткий скандал. Особист топал ногами и кричал, что вот так, за сигареты, и продают родину, а кишлачные попрошайки хлопали своими туранскими глазами, не понимая, почему им грозят трибуналом и дисбатом. Где они были, эти особисты (не раз потом думал Михаил Дмитриевич), когда Горбачёв продавал родину за общечеловеческие цацки, а Ельцин за рюмку водки? Где, чёрт побери?!"

О том, что данный эпизод написан не ради одной только иронии, а относится к той сфере размышлений, которые действительно тревожат писателя, говорит цитируемое Сергеем Чуприниным в сборнике "Оттепель. 1960-1962. Страницы русской советской литературы" (М., 1990) выступление секретаря ЦК КПСС Л.Ф. Ильичёва "Творить для народа, во имя коммунизма", прозвучавшее на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 17 декабря 1961 года, в котором он, в частности, говорил следующее: "В идеологии идёт и ни на минуту не прекращается схватка с буржуазным миром, идёт борьба за души и сердца людей, особенно молодёжи, борьба за то, какими будут они, молодые люди, что возьмут с собой из прошлого, что принесут в будущее. Мы не имеем права недооценивать опасность диверсий буржуазной идеологии в сфере литературы и искусства..."

То есть — представители тогдашней власти прекрасно видели, куда всё клонится, но, в силу своей интеллектуальной или духовной ограниченности, фактически ничего не сумели сделать для того, чтобы предотвратить произошедшую впоследствии на рубеже 1990-х годов трагедию разрушения СССР. Как ни печально признавать, но, выдержав все тяжелейшие испытания, все тяготы и войны, мы не смогли противостоять соблазнам западной цивилизации и продали свои завоевания (а с ними, в общем-то, и своё Отечество) за "впаренную" нам в качестве тридцати серебряников синтетическую импортную колбасу, "сникерсы" и иноземные шмотки. А началось всё с того, что наши идеологи не нашли ничего равносильного, что можно было бы противопоставить таким "идеологическим диверсиям", как песни четвёрки "Биттлз", американские джинсы и те самые сигареты и "жвачку", из-за которых топал ногами поляковский особист. И вся эта соблазнительная мишура разъела души подрастающих поколений сильнее, чем ржавчина наши ракетные установки, так что, когда грянула перестройка и демократы начали топтать социалистические ценности, за них уже почти некому было заступиться. Всем хотелось вкусить свободы и изобилия...

Казалось бы, что плохого в том, что люди хотят жить не хуже, чем их западные соседи? Жевать резинку, курить "Marlboro", ездить на "BMW" и "Мерседесах", пить виски?.. Да, вроде бы, ничего. Все ведь хотят в этой жизни быть по-своему счастливыми. Только вот цена за это счастье оказывается порою непомерно высокой...

"У каждой страны, у каждого народа, у каждого человека своя правда, которая другим кажется ложью, — говорит, размышляя надо всем случившимся с Россией, герой романа Юрия Полякова Дмитрий Свирельников. — И это нормально. Ненормально, когда страна, народ, человек начинают верить в чужую правду, а свою, родную, воспринимать как ложь. Тогда всё рушится... Всё!"

Сохранение вот этой самой "своей" (для исторической России) правды и развенчание правды "чужой", протащенной к нам тайком через западные таможни и разрушающей нечто главное в судьбе и характере нашей страны и народа, как раз и является одной из самых постоянных художественных задач писателя Юрия Полякова, начиная, пожалуй, с его "Козлёнка в молоке", "Неба падших", "Подземного художника", "Замыслил я побег", "Возвращения блудного мужа" и вплоть до "Грибного царя". И, читая поляковские книги, надо постоянно иметь в виду тот факт, что его ироническая интонация не даёт ни малейшего основания считать, что автор относится к сказанному им о судьбах своих героев или, тем более, о судьбе нашего разрушенного Отечества без настоящей боли. Ирония — это не суть писателя, а не более как "жёлтая кофта" Маяковского, в которую "от насмешек душа укутана".

4.

Анализируя изобретённый Поляковым метод гротескного реализма, мне подумалось о том, что творческая индивидуальность писателя во многом обуславливается самим фактом наличия в стране некоей устоявшейся идеологической Системы, без которой у автора просто не может быть какой-либо ярко выраженной гражданской позиции. Существуя в рамках такой Системы, пишущий может выступать в качестве её певца и глашатая, а может быть её закоренелым оппонентом и противником; может восхвалять её успехи и достоинства, а может, как говорится, "держать фигу в кармане", обхихикивая в своих произведениях её промахи и недостатки; может служить ей верой и правдой, а может, как Солженицын, всю жизнь против неё бороться. Но главное — что у него при этом есть ТОЧКА ПРИЛОЖЕНИЯ СИЛ, объект для творческого проявления своей любви или ненависти, на фоне которого становятся яснее видны и он сам, и его жизненная позиция1.