Невозможно было сказать, юная она или не очень, потому что худенькое тело топорщилось костями, лицо не выражало вообще ничего, а темные глаза казались слепыми, потому что смотрели не по сторонам, а словно внутрь себя. Чуть сдавленная в области висков голова была чисто выбрита, но не только она одна: во всех прочих местах волосков тоже не наблюдалось. Даже ресниц и тех не было. Как, впрочем, и грудей. Одни намеки на то, что вышедшее к нам существо принадлежит к человеческому роду и женскому полу, но не более.

– Сюда! – коротко приказала чистильщица, и девушка, неуверенно повернув голову на звук голоса, двинулась к своей…

Наверное, хозяйке, потому что не было похоже, что худышка способна самостоятельно принимать какие-либо решения. Сереброзвенник протянул обнаженной пришелице еще одну мантию, но та будто не заметила подношения, проходя мимо.

– Ей это не нужно, – равнодушно пояснила женщина.

– Как скажете, – согласился коротышка.

Девушка тем временем застыла на месте, как статуя, и пробудилась только от очередного приказа.

– За мной! – велела чистильщица и, не спрашивая дороги, двинулась к лестнице так привычно, будто всю жизнь жила в Литто и знала каждый закоулок Наблюдательного дома.

Сереброзвенник отправился следом, словно приказ впрямую касался и его, а Киф, поймав мой недоуменный взгляд, чуть помедлив, ответил на незаданный вопрос:

– Не думай о ней. Она давно уже не человек, а Сосуд.

Еще в самом начале пути к должности сопроводителя, когда ни я, ни кто-то другой из сотни моих соучеников не могли еще осознать, зачем нам все это сдалось, наставники уже старательно вдалбливали в наши непокорные головы, из чего состоит мир вокруг. Но не абы какой, а мир, в котором мы должны действовать. Нас настойчиво предостерегали от пользования только одним из органов чувств, стараясь внушить, что только сумма частей дает понимание целого. Помню, в те времена я не слишком-то задумывался о сути впитываемого душой и телом учения. Просто затверживал. А главное, привыкал к непонятному, но, надо сказать, не вызывающему противоречия знанию. Ничто внутри меня не бунтовало и не порывалось осыпать наставников вопросами или упрямо отказываться от усвоения уроков. Может быть, именно в те дни я упустил нить своей жизни из собственных рук, и все же многократные занудные повторения позднее не раз помогли мне остаться в живых, поэтому были признаны полезными. А время, потраченное на них, язык не поворачивался назвать потерянным.

Ты должен увидеть, услышать, почувствовать и только потом, сложив воедино полученные твоими плотью и духом сведения, принимать решения. Да, звучит длинно и неуклюже, но на практике, когда проделываешь заученные упражнения в тысячный раз, все происходит так быстро, что кажется: никаких ступенек не было и ты сразу перешагнул через нужный порог.

Вот и сейчас мгновение, небрежно увернувшееся от яркого света осознания, заставило вспомнить давнюю науку. Слова Кифа сопровождались, как водится, и изображением, но даже оттенков тона, которым были произнесены, хватило мне для того, чтобы войти в обстоятельства, а потом глубоко и серьезно задуматься.

Услышано было много всего. Безразличие, правда, тщательно выпестованное, а не искреннее. Страх, вызванный то ли знанием, то ли полным непониманием потаенной сути происходящего. Стыд, родившийся не здесь и не сейчас, но почему-то пробудившийся ото сна. И, что любопытно, увиденное вполне соответствовало услышанному, а значит, требовало усиленного внимания.

Женщина из Цепи одушевления и вправду относилась к своей спутнице как к некоему предмету, необходимому для совершения определенного деяния, но не имеющему собственных желаний и мнений. Впрочем, та и не выглядела разумной или хотя бы осознающей, что происходит, зато слепо и мгновенно повиновалась приказам. Однако гораздо занимательнее было другое. Ни от кого не убыло бы, если бы девушку закутали в мантию, потому что погоды, конечно, весенние, однако в сырых коридорах Наблюдательного дома время года почти всегда одно, и не слишком уютное. А что я увидел? Полное пренебрежение здравием и прочими нуждами худышки. Это могло означать лишь одну-единственную вещь: безвольная девица не просто предмет, а предмет расходный. Что-то вроде того же бракка, оказывающегося на помойке, когда руки хозяина больше не могут его держать.

Обстоятельства коконом обернулись вокруг, туго спеленали, вдавились в то, что называется душой, а потом разорвали объятия, производя на свет вопрос:

– Это опасно?

Киф, уже повернувшийся, чтобы догонять далеко ушедшую по коридору процессию, заметно напрягся, но не решился сбежать от ответа. Пусть и невнятного:

– Ты о чем? О чистке? Да обычное дело.

– Я спросил не о том, как часто она происходит.

Он помолчал, видимо выбирая между честностью и служебным долгом, а потом беспомощно выдохнул:

– Не знаю.

Золотозвенник, и не посвящен в столь любопытные подробности?

– Я тебе не верю.

– Как хочешь. Только это правда. – И, словно сказанного было недостаточно, длинноносый добавил: – Моя правда. – А потом все же обернулся, и я увидел прикушенную губу. – Чистка – дело «духовников». Не наше.

– А кто назначает людей защитниками?

Киф нехотя признал:

– Мы. Но я к этому делу не допущен.

О, все еще любопытнее, чем казалось сначала!

– Почему?

– Не гожусь.

Он произнес это без какого-либо сожаления или негодования, а скорее с облегчением, как будто упомянутая обязанность была чем-то ужасным.

– Это опасно?

– Я же сказал: не знаю! Спроси у чистильщицы. Может быть, она тебе ответит.

А вот теперь явственно послышались сомнение и легкая виноватость. Предлагаешь то, что невозможно исполнить, Цапель? Что ж, посмотрим.

Я обогнул утратившего пыл к быстрым перемещениям золотозвенника, отправляясь следом за женщиной, отделяющей Ньяну от долгожданной свободы. Пришлось ускорить шаг, чтобы добраться до дверей одной из тех закрытых комнат одновременно со Звеньями Цепи одушевления. Я неприятно удивился тому, что худенькая девушка, истуканом стоящая за спиной своей хозяйки, и мною почти сразу же перестала восприниматься как человек. Впрочем, удивление было слишком мимолетным и неуместным, чтобы задумываться над причинами его появления.