— Присаживайтесь, пожалуйста, товарищ Лиферов, — пригласил Рублев, и Лиферов сел напротив Пивторака.

Все трое молчали Пивторак не выказал особого интереса, но Геннадий Сергеевич понимал, что тот в эти минуты лихорадочно ворошит память: кто ты, зачем здесь? Видел ли я тебя раньше? Где? При каких обстоятельствах?

— Евген Макарович, вам знаком этот человек?

Тот покачал головой:

— Нет.

— Вы уверены? Посмотрите внимательней.

Пивторак послушно скользнул равнодушным взглядом по желтоватой, блистающей шевронами тужурке моряка, по лезвию-складке белейших брюк, по сияющим туфлям, посмотрел в лицо — твердо очерченное, прорезанное у губ глубокими морщинами и все же молодое, с жестковатыми голубыми глазами, и снова покачал головой:

— Нет, не видел его никогда…

— А вы, товарищ Лиферов, тоже впервые видите гражданина?

— Видел неоднократно, — прозвучал суховатый голос.

Евген Макарович сделал удивленную гримасу.

— При каких обстоятельствах? — спросил Рублев.

— Перед войной я учился в мореходке, часто бывал в порту. А он в то время работал в отделе кадров управления порта. На практику нас однажды оформлял.

— Был такой случай, Пивторак?

— Вполне, как сказать, возможно, — отвечал Евген Макарович. — Входило в служебные обязанности. Лично гражданина Лиферова, — он мотнул головой в сторону моряка, — не помню. Сколько ихнего брата через мои руки прошло! И сколько, как говорится, лет миновало! Себя, не будь зеркала, и то б, как сказать, не признал.

— А впоследствии, товарищ Лиферов, вы не встречались?

— Встречался.

— Когда и где?

— В октябре тысяча девятьсот сорок первого года. В одесской тюрьме.

Кровь медленно отлила от щек и лба Евгена Макаровича…

— Их пятерых бросили в камеру вместе с Марком Борисовичем Шлейфером, — продолжал Лиферов. — Все были сильно избиты. Они все назвались чужими фамилиями. Но потом немцы все-таки дознались, кто — кто. Как-то ночью мы лежали рядом, и Шлейфер шепнул мне, что самый тяжкий удар для него — предательство, предал кто-то из группы. Один из шести. Больше никто ничего знать не мог. А потом их увели. Всех шестерых. Я еще подумал — эх, ошибся Марк Борисович. Кто-то другой предал — ведь вот всех расстреляли. Шестерых. А оказывается…

— Врете, — затравленно выдохнул Пивторак. — Врете! Не было вас в камере.

— Стоп, стоп, Пивторак, — прервал Рублев. — Допустим… А вы были? Вместе со Шлейфером? Со всей группой? А мне что рассказывали?

— Все равно врет! — повторял Евген Макарович как в бреду.

— Я скажу вам, — обращаясь к Рублеву, спокойно произнес Лиферов, — как он назвался в тюрьме: Данько.

Глаза Евгена Макаровича вдруг остановились, он коротко всхрапнул — и рухнул на пол.

Когда Пивторака, приведя в чувство, унесли санитары, Геннадий Сергеевич крепко сжал руку Лиферова.

— Спасибо огромное. Тебе и, конечно, Коле Белецкому. Если б не ваша московская встреча, если бы ты ему про расстрел Шлейфера не рассказал — кто знает, когда бы еще это дело расшифровали. Существовала всего одна версия — неизвестный исчезнувший предатель — и везучий подпольщик Пивторак. И вот, понимаешь, одно к одному: мы занялись этим «подпольщиком» по другой линии, а тут Николай приходит ко мне и говорит — дескать, вот какую историю узнал я в столице. Совсем не то, что этот уцелевший парень «вспоминает» двадцать пять лет подряд. Мы проверили. Линии сомкнулись — после войны прежние хозяева, нацисты, новым его передали… Ему еще не раз придется падать в обморок — уж очень много за ним всякого…

Геннадий Сергеевич проводил Лиферова и собрался было домой, как ему вдруг позвонили из бюро пропусков.

— Товарищ подполковник, — сказал дежурный, — тут гражданка к вам просится. Ее фамилия Немченко…

— Немченко? Выдайте ей пропуск.

Через четверть часа в кабинет вошла Элла Ипполитовна. Глаза ее были красны, покрасневший нос густо запудрен, но в туалете не было ни малейшей неаккуратности,

— Чем могу служить? — спросил Рублев, пригласив посетительницу присесть.

— Абсолютно ничем, товарищ Рублев, — сказала Элла Ипполитовна. — Я пришла просто вас поблагодарить.

— За что же?

— За чуткость к моему мальчику, — высокопарно произнесла Элла Ипполитовна и горько всхлипнула.

— Вот это уже лишнее…

— Я не плачу, нет. Это от радости, — непоследовательно отвечала Элла Ипполитовна, сморкаясь. — Я никогда не предполагала, что в таком… в таком… строгом учреждении работают такие удивительно тонкие и деликатные люди. Я считала…

— Вы считали, что наше дело — сажать? — засмеялся Геннадий Сергеевич.

Элла Ипполитовна смутилась.

— Ваш Степан попал в скверную историю. Еще немного — и он мог бы совершить тяжкое преступление. Пусть это будет для него горьким уроком. И для вас с мужем тоже, Элла Ипполитовна.

Элла Ипполитовна опять заплакала, Рублев налил ей воды, и она выпила, постукивая краешком стакана об зубы. Успокоившись, сказала:

— Вы меня, конечно, очень извините, товарищ Рублев, можно я задам вам еще один вопрос?

— Прошу.

— Скажите, пожалуйста, товарищ Рублев, а что сделает моему ребенку этот самый… товарищеский суд? Это очень опасно?

— «Опасно»? Это, по-моему, не то слово, уважаемая Элла Ипполитовна. Вот если б мы не занялись этим делом вовремя — вот тогда… А товарищеский суд… Что ж, он поступит по справедливости. Что касается меня, то я верю, что ваш Степан — не пропащий человек. Потому и настоял, чтобы его не привлекали к уголовной ответственности. В отличие от его приятеля Титана и всей милой титановской компании.