— У фашистов сейчас силы не те и пыл не тот, что в первый период войны. — Мелькумов говорил с заметным армянским акцентом. — Холодный душ под Москвой, тяжкий урон под Сталинградом, где мы перехватили стратегическую инициативу, отрезвили их сумасбродные головы. И такой враг, уже ученый, очень опасен. Как скорпион, чувствующий свой смертный час.

Часы звонко пробили восемь. Генерал, прислушавшись к мелодичному бою, продолжил:

— Итак, твоя легенда. Прошу, — и передал Аширу выцветшую от времени фотографию. — Что это за люди?

На снимке было пятеро. Двое в строгих европейских костюмах, остальные — в матросских блузах и беретах с помпонами.

— Это группа коммунистов из гамбургского порта,— заговорил Таганов. — Первый слева — провокатор Ганс Георг Штехелле. Сподвижник Рема еще со времен «Стального шлема». В двадцать восьмом году по заданию нацистов выступил в коммунистической печати, заявил, что осуждает фашистов и рвет с ними навсегда. Так нацисты внедрили Штехелле в ряды немецких коммунистов.

Генерал пододвинул Таганову другую фотографию.

— А здесь Рем благодарит Штехелле после разгрома штурмовиками гамбургского коммунистического клуба, — сказал Таганов. — Штехелле, за тридцать сребреников запродавший жизни многих коммунистов, не дожил до прихода Гитлера к власти. Будучи резидентом германской разведки, проявлял активную деятельность в Средней Азии. Так, он из Туркмении переправил списки «антибольшевистского подполья». Но об этих списках я, по легенде, не знаю, так как они составлялись под контролем советских органов контрразведки. Я смутно помню Штехелле — видел его лишь раз в Ашхабаде, в компании Ивана Розенфельда.

Откашлявшись, Ашир продолжил:

— Рядом со Штехелле склонный к полноте молодой немец. Это Карл Фюрст, сейчас служит в гестапо, курирует деятельность так называемого Туркестанского национального комитета. У него досье почти на всех туркестанцев. — Ашир взял в руки другую фотографию, поднес ее ближе к глазам. — А здесь адмирал Канарис, шеф германского абвера, милостиво улыбается барону Вилли Мадеру, известному в Иране, Афганистане и Турции под именем Вели Кысмат-хана, якобы занимающегося торговлей. Мадер — опытный разведчик, умный и хитрый враг, владеет многими восточными языками. После Штехелле, обезвреженного при переходе границы, был резидентом абвера в Иране. Канарис благоволит к Мадеру, попавшему сейчас в немилость. Барона после неудач в Иране и Афганистане отозвали в Берлин, там он вхож в круги СС, проявляет интерес к туркестанцам и этому пресловутому комитету, любой ценой пытается увильнуть от Восточного фронта,

— Прекрасно, Ашир! А что же лично связывает тебя, советского педагога, директора техникума, с другом самого Канариса?

— Вот фото тридцать девятого года. — Таганов, потянувшись к папке с фотографиями, взял еще снимок. — Тут Черкез Аманлиев, а рядом два ашхабадских немца слушают Новокшонова. Снимок сделан в Ашхабаде, из окна аптеки, где заведующим работал друг Ивана Розенфельда, тоже «спартаковец», внедренный в так называемое антибольшевистское подполье, как громко именовал Мадер свое детище — небольшую группу, которую чекисты полностью контролировали и направляли. Вот тогда-то я снова вошел в уже однажды разогнанный кружок пантюркистов, мечтавших о выходе Туркмении из состава Советского Союза...

Таганов отодвинул от себя фотографии и усмехнулся:

— Впрочем, я увлекся... Черкез — сын чекиста Аманли Белета, обманом увезенный в Иран. Он муж моей сестры Джемал, таким же путем оказавшейся за кордоном. Черкез сейчас наш человек, и нас вполне устраивает, что он — компаньон Мадера по торговым делам и агент абвера. Через него и Джемал можно выйти на самого Мадера и Фюрста, имеющих влияние на главарей Туркестанского национального комитета, короче ТНК.

Ашир протянул руку за фотографией, лежавшей на самом верху.

— На втором плане, — ткнул он пальцем в невыразительное лицо Новокшонова, — пройдоха Шырдыкули, служивший англичанам, известен и как агент-вербовщик абвера. После задержания под контролем нашей контрразведки переправил Мадеру важное для нас донесение со списками уцелевших и новых членов, якобы привлеченных им и Черкезом в антисоветское подполье. Там проходят люди, некогда замеченные и Штехелле. Он их тоже рекомендовал как «ярых антисоветчиков», «друзей Германии». Девятым в списках стоит моя фамилия с пояснением: сын басмаческого юзбаши, в двадцатых-тридцатых годах был сердаром басмаческого отряда «Свободные туркмены». Десятым вписан Ходжак, бывший начальник личной охраны Джунаид-хана. Мадер ему доверяет, вхож он и к Эшши-хану, в круги туркменской эмиграции в Иране и Афганистане.

— Ну что ж, Ашир-джан, все верно, — довольно обронил генерал. — Насколько нам известно, списки были размножены, обрели новых хозяев. Копии их есть и в абвере, и в службе безопасности, и даже у шефа гестапо. Так что в рейхе кое-кто из туркмен известные люди, — улыбнулся старый чекист.

— Но оригинал списков, составленный еще в Ашхабаде, у вас, товарищ генерал. Там есть и мои пометки...

— Об этом забудь, Таганов, — строго произнес генерал. — Твердо запомни, что твой отец погиб не от рук басмачей, а от пуль кизыл аскеров... Месть за него жжет твое сердце. Ты с детства настроен против большевиков, отобравших у вас коня, верблюда, овец, силой загнавших в колхоз. Поэтому и ты по зову крови подался в басмачи. Вдобавок меркантилен, твой принцип: деньги не пахнут, — и этим ты мало похож на туркмена. Мечтаешь чуть ли не о троне хивинского хана или бухарского эмира, потому стремишься в ТНК или в ряды Туркестанского легиона, чтобы сделать карьеру любой ценой. Твое кредо — личное благополучие в жизни, которое хочешь достичь не трудом, а хитростью и ловкостью...