Наследство одной ведьмы

Здравствуйте, я призрак.

Я спешу сообщить этот факт, чтобы снять уйму других вопросов.

В частности, о моем возрасте. Да, я стар, но если мы встретимся, и вы спутаете меня с живым человеком, то вы заметите, что я хорошо сохранился для своего возраста.

Это, конечно, если я сообщу свой возраст. Но знакомиться — так знакомиться. Я зову себя Францем Раухом. Остальные зовут меня реже — просто некому звать-то. И если бы я сам себе не напоминал свое имя, то вероятно бы и забыл. Я родился в 1918 году, еще через двадцать семь лет время для меня остановилось навсегда. Ведь призраки не стареют.

Погиб я на стройке, при восстановлении корпусов института. Строго говоря, над ремонтом зданий работало две бригады. И если про первую, студенческую писали статьи, ставили патетические радиопьесы, то второй от силы пугали детей.

Я работал во второй.

Нет, я не был преступником — разве что в той степени, в которой преступником может быть целый народ.

Я был солдатом — прошел Францию, Африку — сперва в одну сторону, а потом в обратном направлении. Война для меня закончилась в Бобруйском котле. Из моего взвода погибло две трети. Но не я. Я попал в плен.

Казалось бы — живи и радуйся. Условия и еда были неважными, но на земле уже не спали и люди уже не гибли сотнями. Но я все же умудрился умереть.

Погиб я при побеге. Вина в смерти лежит только на мне — ничью совесть я не запачкал необходимостью стрелять мне в спину.

Впрочем, того и названия, что побег — бегали-то все больше остальные: охранники, моя бригада. Я просто стоял и ждал.

И не дождался.

Получилось так — я присмотрел в подвале место и выложил там новую стенку — ровно так, чтоб за ней я смог спрятаться. Я думал — перестою ночь, дождусь, когда снимут оцепление и уйду.

Оцепление сняли только под утро, но было уже поздно — к тому времени я уже умер и смотрел на просыпающийся город, сидя на крыше.

Мой скелет до сих пор стоит там, за лестницей, где студенты тянут натощак свои дешевые папиросы. Они закоптили потолок и пожгли весь пол окурками.

Почему я их до сих пор не прогнал? Во-первых это без толку — мое появление они все равно спишут на действие табака.

А во-вторых, я там бываю, так же как и уборщицы — то есть редко. Не люблю я покойников…

За все эти годы я подружился только с одним человеком.

С профессором, чье имя вам ничего не скажет. Да и я сам, признаться, уже позабыл его фамилию.

В годы молодости он тоже был солдатом, правда, в иной армии. Мы воевали примерно в одно время в тех же самых местах, и, может, встречались на поле боя, смотрели друг на друга через прицелы.

Но это вряд ли — я был пехотинцем, фельдграу, он сапером. На мине он потерял три пальца. Но я-то видел, я-то знаю, что пальцы у него были на месте. Правда, иные, скроенные не из плоти, а из того же материала, из которого сделаны сны и призраки. По этой причине я выделил его из сотен прочих людей. Я сидел у него на лекциях, смотрел через его плечо, как он проверяет работы.

Затем у него погиб сын — утонул в пруду, и профессор стал часто оставаться в институте допоздна. В корпусах института гас свет и мы часто оставались одни в огромных лабораториях.

Профессор что-то писал, заваривал чай, разогревал в муфельных печах себе ужин. Один раз увлекся и забыл — весь борщ выкипел, выгорела картошка и алюминиевая миска превратилась в расплавленную лужу металла.

Еще я не мог понять — курит он или нет. Он носил с собой папиросы, которыми угощал знакомых по первой же просьбе. Но сам он их прилюдно не курил. А вот когда оставался один или со мной, зажигал и клал в пепельницу. Может, он и затягивался, когда я не видел, но думаю, он просто грелся от папиросного пепла. Комнаты были огромными, и в них было холодно даже в июльский полдень. Батареи центрального отопления почти не спасали.

Он был влюблен в свои установки и всегда был занят опытами, кои он ставил в разнообразии и во многом числе. Иногда мне кажется, что он умер не до конца, и то не вода, что шумит в трубах гидродинамических установок, кровь его. И манометры с трубками Бернулли меряют его пульс и давление.

Но вот беда — воду для опытов набирали самую обыкновенную, из-под кранов. И с окончанием опыта ее сливали в канализацию. Кто хочет для своей крови подобную судьбу?

Я долго не знал, что он меня видит — он не останавливал на мне взгляд, часто проходил через меня.

Наконец, одним поздним вечером он все же заговорил со мной. Закончив. Что-то писать, он откинулся на спинку стула, и потянулся, как человек довольный своей работой, посмотрел на меня и сказал:

— Ну что, — так и будем молчать? Скажи хоть что-то…

Я был настолько ошарашен, что на ум пришло только:

— Привет…

Если кто не знает, скажу — призрака не так уж и просто ошарашить.

Я бы подумал, что ты за мной, если бы к тому времени как я увидел, что ты проходишь сквозь стены, я бы привык к твоему виду… Скажи, что ты ищешь?