Сама коварно улыбается, а грудь ее с крупным коричневым соском, который эдак по-боевому, чуть ли не на сантиметр уже выпер, как копье, уже надо мной нависла. Чую, чья-то шаловливая ручонка меж тем уже вовсю лазит под одеялом. Не ищет, нет. Нашла-то она сразу, да и мудрено было бы не найти. И не настраивала она ничего, скорее уж до последней стадии доводила, потому что у каждого терпения и у каждого принципа имеется своя рубежная черта – вот до сих пор еще куда ни шло, а дальше…

Оправдываться не собираюсь, но задам один вопрос: а вы бы на моем месте удержались?! Только честно! То-то.

Получилась какая-то раздвоенность. В сердце одна, а тело уже и слушать ничего не хочет – ему другую подавай, ту, что поближе, с соском, как копье, вперед нацеленным, с налитой грудью, с шаловливыми ручонками…

У меня и посейчас перед глазами статная наездница, особенно ее лицо. На лбу мелкой россыпью капельки пота, глаза даже не зеленью горят – кровью налились, а в середине зрачка бесовский огонь полыхает. Рот полуоткрыт, и видно, как из него язычок то и дело выскальзывает, губы цвета запекшейся крови облизывает. Ни дать ни взять вампирша перед трапезой в предвкушении лакомой пищи.

Густые волосы, что россыпью на пышных плечах, подрагивают ритмично, в такт движениям. И грудь тяжелая, налитая, с огромными сосками-копьями перед самыми глазами моими точно так же ходуном ходит. Вырваться и не думай. Стальные тиски могучих бедер обхватили намертво – того и гляди кости затрещат. Да я, если честно, и не пытался – самого азарт обуял.

А всадница торопится, спешит до финиша добраться, чтоб первой успеть. У самой уже не только на лбу, по всему телу пот выступил, ручейками стекает – острый, дурманящий, возбуждающий. Но не сдается наездница, гонит во весь опор. И как только в седле удерживается?

Но и жеребец ей послушный достался. Не иначе как азарт жокея ему передался – такую прыть выказал, что о-го-го. Дружно мы скакали, как одно целое. Впрочем, в те мгновения мы и впрямь стали одним целым. Во всяком случае, телесно. Так слились – не разорвешь. Прямо тебе кентавр какой-то, только голов две и в каждой сладкое головокружение от безумной скачки.

«Хорошо хоть, что шпор нет», – мелькнуло в голове отрешенно. Зря мелькнуло. Вспомнила она про них. Еще неизвестно, что острее – железные шпоры или стальные женские когти. Я, например, уверен, что последнее. А уж если их всадить в грудь со всего маху, не жалеючи лошадь, то тут и вовсе никакого сравнения. А вдобавок еще и зубами в шею. И почти сразу с диким животным криком перескочить финишную черту. Вместе с конем.

Победа!

Не подвел жеребец. Доскакал. Успел.

«Уж лучше бы я в это утро мерином [63] побыл», – с запоздалой тоской подумалось мне.

Только теперь пропала моя раздвоенность. Тело стыдливо умолкло, увидев, что натворило, да поздно уже – что сделано, то сделано. Чего уж теперь. Поздно, родимый, боржоми хлебать – все равно почки давно тю-тю.

Лежу, не шевелюсь. И сил нет, и придавлен я вдобавок. Припечатан. Размазан. И морально, и физически. Морально, потому что так откровенно мною еще никогда не пользовались. Ну а физически… Думаю, тут объяснять не стоит. Я же говорю – статная она, крепкая, даже могучая, не то что коня на скаку – мамонта за хобот удержит. Легко. А будет сопротивляться – бивень сломает. Или оба сразу. Чтоб покорился лохматенький. Ей все нипочем. Она жизненными соками налитая. Чужими. В том числе теперь уже и моими.

У меня даже от ее жадного поцелуя и то не было сил отвернуться. Взаимностью не отвечал, но и язык ее из своего рта не выталкивал. Всего она меня высосала. Досуха. Капельки не оставила.

– А ты говоришь, княжна какая-то, – усмехнулась она торжествующе, поблескивая массивными ягодицами и напяливая на голое тело сарафан. – Нешто сумеет она так-то ублажить? Да нипочем. А тебе и имени менять не надо. Она Маша, и я Маша – эвон как удобно, – выдала она мне, стоя у самых дверей.

Это она зря сравнила. Не подумавши. Такими вещами… Если б сапог лежал подальше, я б до него навряд ли дотянулся, но он стоял рядышком, так что я собрал все оставшиеся силенки и отправил сапог в полет. Точно влепил, не подвела рука. Жаль, в косяк угодил. Успела она за дверь выскочить. И тут успела.

А я – нет.

Оставалось лежать и разглядывать на своей груди печать победительницы. Хотя нет, скорее уж тавро, которым она заклеймила своего жеребца, да еще на всякий случай дважды, чтоб точно никто не увел – по четыре борозды с каждой стороны. Вон они, в кровавых капельках. Помни, Костя, отчаянную скачку, не забывай лихую ведьму.

Хотел было я Тимохе высказать все, что о нем думаю, но и тут неудача. Мой стременной спал как убитый – еле-еле удалось его добудиться. А едва он продрал свои бесстыжие глаза, тут же клясться принялся – мол, два ковша пива, а больше ни-ни, да и то второй не хотел. Если б Светозара-лекарка, что на поварне, так умильно не глядела, он бы и его пить не стал, но она во здравие князя-фрязина предложила, вот он и осушил, а что дальше было – ничего не помнит.

И Воротынский тут как тут. На шею мою с ухмылкой поглядывает, а сам бороду лукаво поглаживает.

– Как лекарка? Довела – не уронила?

Оказывается, когда нам с ним пришло время расходиться, он даже не успел никого позвать, чтоб мне подсобили добраться. Полное ощущение, будто она стояла за дверью и все слышала. Тут же откуда ни возьмись вынырнула и предложила свои услуги.

– Я поначалу усомнился – управится ли? Она ж тебе по плечо, хошь и крепка баба, ничего не скажешь. Так лекарка в ответ, мол, не впервой мне его на себе волочь, сдюжу, – все так же лукаво улыбаясь, рассказывал он и невозмутимо добавил, опять посмотрев на мою шею: – Видать, и впрямь сдюжила. Да и ты тоже.