Это уже не один крестик, а сразу два. Во-первых, человек не желает учиться на собственных ошибках, которые попросту не признает. А во-вторых, почти по Герцену. Узок и страшно мелок был круг его интересов, ограниченных севрюгой, перцем и сладкими левашниками. Быстро ты, князюшка, опустился.

А может, ты горькую запил, потому и беспокоился об отсутствии имбиря с гвоздикой? Их же, насколько я знаю, используют для пива.

И стоило «бить челом государю» из-за нескольких сотен граммов недостачи? Меня взять, так я из-за таких мелочей нипочем бы не стал унижаться перед своим обидчиком. Не в пользу Воротынского эти крестики, ох не в пользу. Но тут уж ничего не поделаешь – объективность требует.

Кстати, совсем отказываться от его службы царь не собирался. Сразу после ссылки Михайла Иванович – вновь воевода большого полка и один из руководителей Земской думы, хотя реально в ее дела не вмешивался, предпочитая водить в бой рати на южных рубежах. Но и это получалось у него, на мой взгляд, не ахти как здорово. Это уже снова мои частные выводы, но основанные сугубо на его рассказах.

Если в суть событий особо не вдумываться – герой, да и только. Он и в тысяча пятьсот шестьдесят седьмом году изрядно потрепал многотысячную крымскую рать, которая опустошала Северскую землю, и не далее как в этом году у возвращающихся обратно татар отбил русский полон – словом, службу нес справно и достойно.

А с другой стороны, вначале Северскую землю ограбили, а уж потом пришел Михайла Иванович, вначале всю рязанскую украйну сожгли и полонили, а потом только князь Воротынский их догнал и часть полона вернул. То есть не вовремя он все делал, а с изрядным запозданием. Это еще один крестик.

Теперь-то и сам Воротынский чуял, что нужны перемены, потому что его ребятки не справляются. Каждый из сакмагонов сам по себе, может, и орел, но в целом в пограничной системе Руси на южных рубежах нужно что-то менять. Вот только что? Это не сабелькой на поле брани помахивать – тут надо головой думать. А как ею думать, если ни мыслей, ни даже желания – только горькое осознание необходимости, которой противится душа. У него ж и присказки любимые: «Всякому свой век нравен. Много нового, да мало хорошего. Много новизны, да мало прямизны. Что новизна, то и кривизна». И как тут быть? Потому он за меня и ухватился.

И снова рассказывал я ему далеко не все, чтоб интерес ко мне оставался и дальше. Однако главное донести сумел – реорганизацию надо начинать сверху, то есть получить на нее карт-бланш у самого царя, а уж потом сесть и все обмозговать на бумаге.

Вообще-то тут для меня имелась одна загадка. Я-то, когда на него выходил, поначалу рассчитывал совсем на иное. Думалось, что он этой реорганизацией занимается давно и вовсю, потому и должен мною заинтересоваться. Свежая струя, оригинальные мысли и все такое. То есть я окажусь одним из деятельных помощников князя в укреплении рубежей южной границы, но не более. На такое силенок у меня хватило бы запросто. Как-никак год пребывания в Голицинском пограничном кое-что дал. Пускай немногое, но для Средневековья должно хватить.

К тому же как раз по этому вопросу я в свое время даже подготовил доклад. Старался на совесть – все-таки первый в моей жизни семинар. Целых три дня штудировал специфику этой самой реорганизации. Даже в увольнение не пошел – во как старался. Последнюю ночь вообще почти не спал, потому от волнения и забыл две главные даты. Одна касалась царского указа, которым государь повелевал князю заняться этой реформацией, а другая – когда утвердили само уложение. Ну что поделать – заучился. За это и получил четверку вместо пяти баллов.

Словом, когда я затевал беседу на свадьбе у Годуновых, то боялся лишь одного – он уже все это сделал и я ему не нужен. А тут, оказывается, конь не валялся. Воротынский ее не только не начал, но даже не знает, с какого боку к ней подступиться. То есть мне придется не просто начать работать с нуля, но и возглавить это дело.

Даже страшновато стало – сумею ли. Но потом припомнил семинарский доклад и решил, что ничего страшного в этом нет, и вообще – глаза боятся, а руки делают. Но поначалу пришлось-таки убеждать себя. Мол, некуда тебе отступать, Костя, – только вперед и до победного конца. Кто, если не ты? И вообще – Родина-мать зовет… куда-то. Словом, давай работай, и баста!

Ну а когда вдолбил себе все это, принялся за князя. Мол, без царского указа никуда, потому как вначале нашу затею должен одобрить государь, а уж опосля можно засучить рукава…

Он поначалу колебался. Тоже страшно было. Понимал – стоит выйти на Иоанна, и все, назад не повернешь. А если неудача? У товарища Саахова в «Кавказской пленнице» в таком случае хоть оставалась надежда на самый гуманный суд в мире, а тут ее нет. Тут ему плаха обеспечена. Такой вот суровый, крутой раскладец для настоящих мужчин.

Опять же имелись у него на мой счет немалые сомнения – как-никак иноземец. Пою сладко, красиво – заслушаешься, но в ратном деле не проверенный. А если подведу?

Но я постарался. И уверенность в голос вложил, и убежденность, что все получится как надо. Фразы чеканил звонко, и получались они у меня по-военному рублено-короткие, отдающие на слух лязгом сабель и победным криком «ура!».

И не устоял князь под таким напором, взыграло в нем ретивое. Когда за пару недель до Рождества Христова мы с Михайлой Ивановичем двинулись в первопрестольную, настрой у Воротынского был будь здоров, а если ослабевал, то я его вовремя поднимал.