– Откуда знать? – удивился толстячок и ткнул пальцем в небо. – Звезды?

– И они тоже, – не стал спорить я. – А еще я книги читать. Мудрые и… тайные, – добавил, подумав.

– Я тоже читать! – обрадовался толстячок. – Я видеть плохое над градом Москов. Марс – это огонь, это плехо, ошень плехо. Завтра он войдет в дом Солнца. Совсем худо. Я говорить – мне не верить. – Он беспомощно развел руками.

«Надо же, – удивился я. – Неужто и впрямь звезды что-то могут предсказать?»

Даже мороз по коже. Вообще-то я в астрологию и гороскопы не верю, уж больно много развелось шарлатанов и каждый орет, что он великий спец, а начинаешь разбираться – если и отошел от обычной ловкой цыганки, то на шаг, не больше. Да и то не вперед, а куда-то в сторону. А тут поди ж ты – Марс, дом Солнца, огонь, завтра. И ведь все сходится.

– Садись, коллега. – Я приглашающе хлопнул по крупу своего мерина.

Лошадка недовольно всхрапнула, фыркнула, но дальше свое негодование выказывать не стала, послушно дождавшись, пока толстячок усядется позади меня.

– Эй-эй, ты куда лекаря нашего поволок?! – загорланили пьяницы.

Отвечать я не стал. Пусть себе резвятся. Говорят, перед смертью не надышишься. Не иначе как чуют – вон какое веселье устроили. Предупреждать о грозящей им смертельной опасности тоже не стал. Чем меньше татей – тем чище воздух. Эти, правда, находятся на государевой службе, в составе уникального подразделения – законного бандформирования, но ведь не по принуждению – по доброй воле. Да помню я, помню: «Не судите, да не судимы будете». Я и не сужу – пускай с этой мразью всевышний разбирается. Не знаю, когда у него назначено очередное судебное совещание, но то, что на днях, абсолютно точно. Может, и впрямь кто-то выживет – тогда их счастье.

Лекарь оказался родом из Вестфалии [55] . Где это находится, я понятия не имел. Ясно, что в Европе, по языку понятно, что в Германии, а дальше… Впрочем, я и не испытывал желания выяснять подробности. Мы странно встретились, да и то случайно, и, скорее всего, в последний раз. Даже если выживем оба, то навряд ли нам суждено встретиться. Фамилию его я с грехом пополам разобрал – Бомелиус. С именем возился гораздо дольше. Элизо… Элизиа… короче, Екклесиаст какой-то.

– Здесь мне все звать Елисей, – сообщил он, сжалившись над моими отчаянными потугами.

– Вот это по-нашему, по-бразильски, – одобрил я и на прощание посоветовал: – Завтра отсидишься где-нибудь в каменном подвале, но только чтобы у него был второй ход наружу, иначе задохнешься.

– Твой я благодарить, – начал было он, но я нетерпеливо отмахнулся, тем более что заметил впереди одинокого всадника, направляющегося в нашу сторону, и всадником этим был… Борис Годунов.

Увидев меня, он не выразил особого удивления и даже не показал, что мы с ним знакомы. Зато лекарю он очень обрадовался и тут же принялся выспрашивать его, куда делся некто Андрей Линсей [56] .

Толстячок в ответ виновато пожимал плечами, затем, присмотревшись к лицу Бориса, вдруг властно схватил его за руку и замер, закрыв глаза. Годунов хотел вырваться, но вестфалец оказался на удивление цепок.

– Это хороший лекарь, – негромко сказал я. – Во всяком случае, он знает, что такое пульс, и умеет его проверять.

Борис с любопытством покосился на меня, но не проронил ни слова, однако вырываться перестал.

– Пульс нихт, – трагично сообщил мне Бомелиус.

– Совсем нихт? – удивился я.

Странно. На покойника Годунов не походил. Скорее уж напротив. Судя по яркому румянцу на щеках, он больше напоминал человека, активно радующегося жизни.

– Кровь пускать, – выдал дополнительную информацию Елисей. – Есть трава. Ты приходить – я лечить. На закате, – уточнил он.

– Наверное, ему нужно время, чтобы приготовить настой, – предположил я вслух.

– Настой, отвар, питье, – закивал обрадованный Бомелиус.

– Приду, – заверил его Годунов. – Вот отстою вечерню в Успенском соборе, помолюсь, чтоб здоровья господь даровал, и приду.

И лекарь, еще раз рассыпавшись в благодарностях за помощь, из которых я все равно ничего не понял, поспешил удалиться, на прощание еще раз напомнив Борису:

– На закате мы ждать.

Мы разъехались. Я почти миновал Кремль, оставив за спиной длинный ряд приказов, и уже свернул вправо в сторону ворот Константино-Еленинской башни – через Фроловские [57] было ближе, но там проезд на лошади запрещался. Справа показалось подворье Угрешского монастыря с небольшим аккуратным куполом церкви митрополита Петра, но тут я остановился. Только сейчас до меня дошло, что Годунов не просто так сказал про Успенский собор. Он говорил, а сам пристально смотрел на меня, и только такой лопух, как я, мог не понять столь явного намека.

Бом-м, мерно ударил большой колокол, и тут же отовсюду, словно эхо, понеслось – бом-м, бом-м, бом-м, бом-м. В церквях извещали прихожан о начале вечерни.

Я развернул коня и направился к Ивановской площади. Привязывая его, отметил, что желающих помолиться собирается изрядно. Как ни торопился, но не забыл, скинул шапку и почти автоматически сложил два пальца, как учили, – указательный прямо, средний чуть согнут, чтоб выглядел покороче своего собрата. Это я освоил уже здесь и, между прочим, именно в Успенском соборе, на одной из проповедей старенького священника, напомнившего между делом прихожанам, что персты олицетворяют две ипостаси Христа – божественную и земную, и не может божественная, идущая первой, быть меньше земной. И те, кто забывает сгибать средний палец, грешат, умаляя славу и величие спасителя.