Ферма

Трагическая история любви, боли, беды и одиночества...

Небольшой роман, снискавший восторги критиков и признанный одним из лучших произведений Джона Апдайка.

Преуспевающий житель Нью-Йорка приезжает на ферму, где прошло его детство, чтобы познакомить овдовевшую мать со своей второй женой и пасынком.

Но с первой же минуты этого визита вежливости на ферме возникает опасное напряжение.

Его еще можно разрядить словами.

Но оно сгущается все сильнее...

Мы свернули с автострады на гудронированное шоссе, а потом с шоссе на красноватую грунтовую дорогу. Мы въехали на крутой невысокий пригорок, где стоял по колено в сумахе и жимолости почтовый ящик Шелкопфа с покосившейся крышкой, словно в шляпе, заломленной набекрень, и отсюда моя жена впервые увидела ферму. Сидя рядом со мною, она тревожно подалась вперед, а в спину мне уперся локоть ее сына, сидевшего сзади. С дальнего косогора, поверх зеленой впадины луга, смотрели знакомые постройки.

– Вон наша старая конюшня, – сказал я. – К ней еще был пристроен большой навес, но мать всегда говорила, что он портит вид, и в конце концов заставила его снести. Этот луг наш. Земля Шелкопфа кончается за теми кустами сумаха.

Мы с грохотом понеслись вниз по выветренному до песчаникового остова склону, преддверию нашей земли.

– И справа и слева от дороги все ваше? – спросил Ричард.

Ему было одиннадцать лет, он любил точность и разговаривал всегда несколько воинственно.

– Да, – сказал я. – Раньше все тут принадлежало нам, но мой дедушка продал Шелкопфу часть земли, когда собрался переезжать в Олинджер. Акров сорок примерно.

– А сколько осталось?

– Восемьдесят. Все, что отсюда видно, относится к нашей ферме. Это, пожалуй, самое крупное землевладение, еще уцелевшее так близко от Олтона.

– А никакой живности у вас нет, – сказал Ричард. Я ему раньше говорил, что нет, но в его тоне прозвучало осуждение.

– Только собаки, – сказал я, – и ласточки в конюшне и множество сурков. При жизни отца мать еще держала кур.

– Зачем тогда ферма, если на ней не хозяйничать? – спросил Ричард.

– Это уж ты у моей матери спросишь. – Он сразу замолчал, приняв мои слова как укор, хотя у меня не было намерения корить его. Я добавил: – Мне и самому это всегда было непонятно. Я был таким, как ты сейчас, когда мы переехали сюда. Нет, я был постарше. Мне уже минуло четырнадцать. Я всегда себя чувствовал моложе своих лет.

Тогда он спросил:

– А эти леса чьи? – И я понял, что он заранее знает ответ и хочет дать мне возможность погордиться.

– Наши, – сказал я. – Кроме того, что мы продали под полосу отчуждения двадцать лет назад, когда тут хотели вести линию электропередачи. Деревья тогда все повырубили, а линию так и не провели. Вон, видишь, тянется полоска молодняка, там и была просека. С тех пор все уже снова заросло. Только вырубали дуб, а выросли клен и сассафрас.

– Зачем тогда полоса отчуждения, если отчуждать нечего? – спросил он и неловко засмеялся. Я был тронут: ведь он шутил над самим собой, быть может пробуя подражать моей манере, пробуя избавляться от недетской серьезности, навязанной ему годами безотцовщины.

– Так уж у нас дела делаются, – сказал я. Головотяпски. Тебе хорошо, ты живешь в Нью-Йорке, где умеют ценить пространство.

Пегги вступила в разговор.

– Здесь, как видно, всего в избытке, – сказала она о ферме, об угодьях, стлавшихся вокруг нас, и откинула волосы со лба и щек – ее обычный жест, когда она чувствует, что ее слова могут вызвать возражение; мужчина в таких случаях засучивает рукава.

В самом деле, когда бы я ни вернулся сюда, даже после самой долгой отлучки, эти акры земли, разбегающиеся во все стороны, вызывали во мне что-то, похожее на хвастливость. Моя жена учуяла это и, так как она стала моей женой совсем недавно, усмотрела тут недостаток, который нужно исправить. Мне было мило в ней это стремление исправлять недостатки (Джоан, моя первая жена, никогда во мне ничего не осуждала, оттого казалось, что она осуждает во мне все), но я со страхом думал о том, как к этому отнесется моя мать. Когда-то Джоан по простоте души заикнулась, что надо бы матери завести стиральную машину. Ей этого так и не простили. И сейчас, в последние считанные минуты перед надвигающейся встречей с матерью, меня неудержимо тянуло говорить о ней, поскорей выговорить все то, чего потом уже нельзя будет сказать вслух.

– На ферме есть трактор, Ричард, – сказал я. – К нему прицепляют вращающийся вал с ножами, чтобы косить траву. В Пенсильвании такой закон: если у вас на ферме земля под паром, вы обязаны два раза в лето косить траву.

– Что значит «земля под паром»?

– Сам хорошенько не знаю. Земля, на которой ничего посеяно.

– А кто водит трактор?

– Моя мать.

– Так и надорваться недолго, – жестко сказала Пегги.

– Она это знает, – не менее жестко ответил я.

Ричард спросил:

– А можно, я буду водить?

– Не стоит. Здесь иногда мальчики водят трактор, но это опасно, можно… – Я хотел сказать «остаться калекой», но удержался; один мой сверстник в детстве сломал шейку бедра, и мне вдруг вспомнилось, как он странно хромал, словно закручиваясь при каждом шаге. —…можно пораниться.

Я ждал, что он будет настаивать, но его уже заинтересовало другое.

– А это что? – В густой зелени мелькнули розоватые развалины. – Здесь когда-то был сарай для сушки табака.