Амза и Фалько.

Их имена, одно рядом с другим, возглавляли отблескивающий золотом список из сорока трех имен героев, переживших своих военачальников.

Имени Лимбы в этом списке не было.

Сам старик, снисходительно усмехаясь в усы и потирая культю чуть выше колена, объяснял это тем, что имя его там было раньше, в самом низу, последнее, да только, когда нужда в деньгах пришла большая, отковырял он его со стены и продал по буковке. Его имя — что хочу, то и делаю. Хочу — на забор вешаю, хочу — лавочникам продаю. Кто против?

Кроме Найза, ему не верила ни одна живая душа, но Лимбу, который редко бывал абсолютно трезвым, и еще реже прислушивался к мнению обитателей Песчаного поселка это, похоже, мало волновало.

Могила кронпринца Амзы и капитана королевской гвардии Фалько — ослепительно-мраморная стела, взмывающая в небо — теперь служила объектом поклонения каждый День Освобождения на главной площади столицы.

Остальные герои разделили последнее место упокоения одно на всех, без имен, родов и рангов. Ведь еще одна вещь, о которой история стыдливо умалчивает — сколько времени нужно в разгар лета нескольким десяткам человек, чтобы похоронить одиннадцать тысяч…

Но это было давно, по меркам тринадцатилетнего мальчишки — эры и эпохи назад, целых девятнадцать лет, а дядя Лимба умирал сейчас, сегодня, когда до двадцатого, юбилейного празднования Дня Освобождения оставалось всего два дня.

Уже съехались высокие гости со всех держав континента, уже начали украшать площадь для торжественного марша Выживших — как окрестили их поэты — и отборных войск короля, уже выгнали с центральных улиц накопившихся на них за прошедший год попрошаек и проституток…

Конечно, как всегда, за три часа до начала парада он нарядился бы в самое лучшее свое платье, побрился бы и причесался на пробор, как старший приказчик в бакалейной лавке. Закончив прихорашиваться, сел бы на шаткий табурет у окошка — ждать, пока за ним приедут из дворца королевские гвардейцы и заберут любоваться парадом с помоста для почетных гостей. Он опять отправил бы Найза и его друзей на площадь занимать самые лучшие места, поближе к ограждению, чтобы посмотреть всё, с начала до конца, до самой последней глупой и восхитительной мелочи, и наказал бы глядеть в оба, чтобы не пропустить, как он будет махать ему шляпой с трибуны для ветеранов. И, как обычно, расстроенный Найз, так и не приметив заветного сигнала с раззолоченных подмостков, с горчинкой в праздничном настроении побежал бы домой, в поселок. Но как бы рано ни вернулся он, дядю Лимбу, как всегда, заботливые королевские гвардейцы привезли бы с парада первым, и он, веселый и пьяный, как год, как пять лет назад, гонялся бы на костылях за соседскими курами по пыльной улице, а при виде своего маленького друга начал бы упрекать того, зачем он не помахал ему в ответ…

Только торжество будет через два дня, а дяди Лимбы…

Зажимая в противно-грязном и потном кулаке выданные матерью на прописанное доктором лекарство два медяка, Найз несся, распугивая нерасторопных прохожих, по обжигающему булыжнику мостовой, по улицам, выцветшим под белым июльским солнцем, мимо сливавшихся в одну слепую ленту белесых домов — к старой захудалой лавке аптекаря за Ласточкиным мостом, на другой конец города.

Конечно, были лавки и ближе, и новее, и аккуратнее, но не было лавки дешевле — так сказал доктор, и это знали все обитатели Песчаного поселка и прилегающих к нему окраин. Если снадобья были вам не по карману в этой аптеке, они были вам не по карману вообще.

Тщательно отштукатуренные строения незаметно сменились желтыми, сложенными из песчаника, да так и оставленными, открытые лавки — заброшенными, жилые дома — покинутыми. Широкие улицы сначала похудели до переулков, потом рассыпались проездами и проходными дворами и тупиками…

Ласточкина Горка.

А вот, наконец, и она — заветная лавка с покосившейся выцветшей вывеской, изображающей косоглазого аптекаря с огромной бутылью без опознавательных знаков в одной руке, и со скальпелем, а, может, и с волшебной палочкой — в другой.

— Мне… это… лекарство… вот… тут написано… — задыхаясь и кашляя уличной пылью, прохрипел он с самого порога румяному толстяку за стойкой, больше похожему на кабатчика, чем на фармацевта, и шлепнул на покрытую красным лаком поверхность кусок пергамента с непонятными словами на древнем языке. — На жабьем камне… и обязательно со слезой аксолотля… Доктор Синни так сказал…

— Доктор Синни? — аптекарь рассеянно оторвался от созерцания пламени спиртовки на трехногой подставке и испытующе глянул на маленького оборванца поверх круглых очков. — Доктор Синни — так доктор Синни… Подождешь — через час будет готово.

Найз облегченно перевел дыхание, губы, сведенные в тонкую напряженную линию, расслабились и дрогнули в слабом подобии улыбки.

— Подожду, обязательно.

— Вот и славненько, — кивнул аптекарь, повернулся было к полкам, уставленным всеми видами пробирок, реторт, бутылей, бутылок, бутылочек, бутыльков и прочих колб самых причудливых и пугающих очертаний и размеров, но, вдруг вспомнив что-то, снова обернулся на клиента и, как бы невзначай поинтересовался:

— А деньги-то у тебя есть?