Гобенхейм в этот вечер не пришел, и Бутшу усадили играть в одной партии с Дюме, против четы Латурнелей. Около девяти часов, когда Модеста вышла из комнаты, чтобы приготовить на ночь постель матери, г-жа Миньон и ее друзья начали беседовать с полной откровенностью. Но бедный клерк казался так же чужд всем этим разговорам, как был им чужд накануне Гобенхейм: настолько удручала его мысль о том, что Модеста влюблена.

— Да что с тобой сегодня, Бутша? — воскликнула г-жа Латурнель, удивленная его молчанием. — У тебя такой вид, словно ты только что похоронил отца и мать...

Бутша был сыном шведского матроса; мать его, брошенная вероломным возлюбленным, умерла от горя в больнице; но не потому брызнули сейчас слезы из глаз горбуна.

— У меня на свете нет никого, кроме вас, — сказал он проникновенно. — Я знаю силу вашей жалости ко мне; неужели я могу оказаться недостойным этого христианского милосердия?

Ответ Бутши заставил зазвучать у каждого присутствующего одну и ту же струну чувствительности.

— Мы все вас очень любим, господин Бутша, — проговорила растроганно г-жа Миньон.

— У меня есть шестьсот тысяч франков, лично мне принадлежащих! — воскликнул славный Дюме. — Ты будешь нотариусом в Гавре и преемником Латурнеля!

Госпожа Дюме молча пожала руку бедному горбуну.

— У вас есть шестьсот тысяч франков! — подхватил Латурнель слова, вырвавшиеся у Дюме. — И вы позволяете дамам жить здесь! И у Модесты нет до сих пор верховой лошади, и она не берет уроков музыки, рисования, и...

— Но ведь он получил эти деньги всего несколько часов тому назад, — живо возразила американка.

— Ах, потише, пожалуйста, — сказала г-жа Миньон.

Во время этой сцены хранила молчание только высочайшая покровительница Бутши; приняв величественную позу, она пристально смотрела на горбуна.

— Мой мальчик, — произнесла г-жа Латурнель, — я не сомневалась во всеобщей к тебе любви и поэтому не подумала о смысле моих слов, вошедших в поговорку; но ты должен быть благодарен за мою оплошность: она помогла тебе убедиться, сколько верных друзей ты приобрел благодаря своим достоинствам.

— Вы, значит, получили вести о господине Миньоне? — спросил нотариус.

— Он возвращается, — проговорила г-жа Миньон, — но пусть это останется между нами. Когда мой муж узнает, что Бутша постоянно бывал у нас и выказывал нам самую горячую и бескорыстную привязанность, в то время как все от нас отвернулись, он не позволит вам, Дюме, внести одному все деньги за нотариальную контору. Поэтому, мой друг, — сказала она, поворачиваясь в сторону Бутши, — вы можете теперь же начать переговоры с Латурнелем...

— Кстати, ему уже пошел двадцать шестой год, — сказал Латурнель. — Я считаю, мой мальчик, что, помогая тебе приобрести контору, я только уплачиваю свой долг.

Бутша, который со слезами поцеловал руку г-жи Миньон, поднял заплаканное лицо как раз в ту минуту, когда Модеста открыла дверь гостиной.

— Кто это обидел моего Таинственного карлика? — спросила она.

— Ах, мадемуазель Модеста, разве мы, дети несчастья, вскормленные им с колыбели, плачем от горя? Мне только что выказали такую же любовь, какой переполнено и мое сердце в отношении всех тех, кого я всегда мечтал называть своими родными. Я буду нотариусом, я могу разбогатеть. Да, да, бедный Бутша станет, возможно, в один прекрасный день богатым Бутшей. Вы еще не знаете, сколько мужества у этого уродца! — воскликнул он.

Горбун с силой ударил кулаком по своей впалой груди и встал перед камином, бросив на Модесту взгляд, который, как молния, блеснул из-под его тяжелых полуопущенных век; он понял, что непредвиденный случай пришел ему на помощь и он сейчас разгадает сердце своей повелительницы. Дюме на минуту показалось, будто клерк осмеливается мечтать о Модесте, он обменялся со своими друзьями быстрым взглядом, и, поняв друг друга, они посмотрели на горбуна внимательней, чем прежде, посмотрели с ужасом и любопытством.

— И у меня есть свои мечты! — продолжал Бутша, не спуская глаз с Модесты.

Девушка опустила ресницы, и это незаметное движение послужило для клерка целым откровением.

— Вы любите романы, позвольте же мне в этот счастливый час открыть вам свою тайну, и вы скажете мне, возможна ли развязка для романа моей жизни; если же нет, — к чему мне тогда богатство? Золото может принести мне больше счастья, чем всякому другому, ибо для меня счастье — это дать богатство любимому существу. Скажите же, мадемуазель, — ведь вы знаете так много, — скажите, можно ли внушить любовь к своей душе вне зависимости от того, прекрасна или безобразна ее оболочка?