И про памятник она первой заговорила. Я даже запомнил тот день. Притом крепко запомнил…

Эвка тогда только что вернулась из Белоруссии, куда ездила в гости к своим родственникам. Еще, наверное, не отдохнула, как следует, от дороги, а уже собрала возле своего дома на бревнышках целую ораву девчонок и пацанов и что-то рассказывала им.

Мы с Пашкой тоже подошли. Клюня изогнулся дурашливо, выкрикнул:

— Привет кашалотам и полосатикам!

Ребята нехотя заоглядывались, одни промолчали, другие буркнули что-то невнятное, а кто-то из девчонок бросил недовольно:

— Явились, не запылились…

Эвка увидела меня, кивнула приветливо, а Клюню словно не заметила, и как говорила, так и продолжала. Это Пашке очень не понравилось и он сразу взъелся:

— Ишь — гордая! Слова сказать не хочет. Как же — путешественница! Миклухо-Маклаиха! А ну давай, Брыська, послушаем, что она тут врет.

Эвка бросила на Пашку хмурый взгляд и замолчала. Я подумал: все! Вылетела из орбиты! Ловко ее Клюня подсек. Однако Эвка спокойно спросила Пашку:

— Все сказал?

Пашка развел руками:

— Не знаю. Подумаю.

— Ну, вот и думай. — И уже к ребятам: — Как много там вокруг могил… И братские, и одиночные, и безымянные. А в них наши солдаты, партизаны, просто мирные люди. В одной деревне, где мы жили, три братских могилы. Говорят, в них больше половины жителей деревни: фашисты расстреляли. Даже самых маленьких.

Эвкина подруга Лилька Кашина, по прозвищу Буланка, сморщилась, будто собиралась заплакать.

— Теперь эта деревня, наверное, совсем маленькая и бедненькая?

— Почему? — удивилась Эвка.

— Дак ведь там народу не осталось. Сама сказала — фашисты постреляли.

Эвка рассмеялась.

— Ну смешная! Это же было давно, тридцать пять лет назад. Сейчас там от войны и следа не осталось, кроме могил. Сейчас деревня веселая, красивая, с каменными домами. А школа — настоящий дворец. Огромная, вся белая, окон там много и такие они широкие, что кажется — стены сделаны из одного стекла.

Буланка враз развеселилась, будто получила подарок, захлопала в ладоши, пропела:

— Ой, как романти-и-ично!

Ничего романтичного тут не было, однако мы с Пашкой решили еще постоять малость.

— А во дворе школы, — рассказывала Эвка, — памятник. Солдат из розового камня. В одной руке у него автомат, в другой — скомканная пилотка. А лицо такое — даже холодок в сердце… — Эвка примолкла чуть, потом добавила: — Его ребята поставили. Деньги заработали сами. Памятник выпускникам школы, погибшим в Великую Отечественную войну.

— Ой, как романти-и-ично! — снова вклинилась Буланка. — Эвочка, я…

Но Эвка остановила ее движением руки: погоди, мол, и сказала:

— Ребята, давайте и мы памятник поставим? Нашим выпускникам. Тем, кто погиб на войне.

Это было неожиданно. Все, кто сидел на бревнышках, даже присмирели. А Эвка нетерпеливо перебегала глазами с одного на другого. Наконец спросила:

— Ну? Чего молчите? Боитесь — не сможем? — И тут же сама ответила: — Еще как сможем! Главное — взяться, как следует. Как те белорусские ребята.

Ребята зашевелились, загалдели кто о чем.

— Выдумала!..

— Откуда денег возьмем?

— А из чего делать его, памятник-то?

— А какой? Кто придумает?

Эвка откликнулась весело:

— Сами придумаем! Конкурс объявим.

Буланка захлопала в ладоши и в третий раз пропела:

— Ой, как романти-и-ично! Эвочка, я — за! Это просто гениально!

Пашка засмеялся, кивнув на Буланку:

— Вот психичка!

Он ее терпеть не мог. Да и я, признаться, тоже не очень любил. Тощая, с острым буратинным носом, с серо-желтой до самых глаз челкой. За эту длинную лошадиную челку она и получила Буланку.

Но главное, Лилька ябеда, каких, наверное, в нашем селе еще не бывало. Кто бы что ни сделал, она обязательно разузнает и сразу бежит-спотыкается к Микрофонычу, а то и прямо к родителям.

Лупили ее за это. Но ей неймется. Говорит, что это ее принцип: выводить всех на чистую воду. Говорит, если бы, мол, у нее была сила, она и сама бы разделывалась с каждым хулиганом и подлецом. А так, дескать, пусть общество само их карает, как хочет.

Из-за Лильки однажды и мне крепко влетело. А Пашке целых три раза. Словом, Буланка — дрянь девчонка.