Старуха вновь покачала головой и ударила ладонью по столу.

— Троих достаточно, — повторила она, и на этот раз ее слова прозвучали как приказ. — Продолжай.

Лисса кивнула. Взгляд ее больших, прозрачных, как вода, глаз остановился на закрытом окне, и Андара увидела в них страх.

— Не отчаивайся, дитя, — сказала она с нежностью, которую не мог бы вызвать никто другой. — Возможно, мы умрем, но смерть — это совсем не то, чем ее считает большинство людей, — она таинственно улыбнулась. — Продолжай.

Женщина повиновалась. Ее глаза расширились еще больше, но взгляд по-прежнему оставался пустым. Руки Лиссы, до этого нервно теребившие краешек ее простенького коричневого ситцевого платья, вдруг замерли.

Снаружи донеслись приглушенные голоса, затем послышались семенящие шаги, хлопанье дверей и собачий лай. Пронзительно заржала лошадь, щелкнул кнут, кто-то гневно чертыхнулся.

Но Лисса, казалось, ничего этого не слышала. Она сидела на своем стуле, оцепеневшая и как будто обессиленная, без малейшего движения, не моргая, почти не дыша.

— Ты чувствуешь его? — спросила Андара спустя некоторое время. — Ты чувствуешь его близость? Он слышит наш призыв?

Лисса кивнула. Глаза ее засверкали, затем стали на мгновение прозрачными и сразу же снова потускнели. На ее лбу выступил холодный липкий пот.

— Я чувствую его, — прошептала она. — Он… услышал твой призыв, Андара. И он… откликнется на него, — она судорожно сглотнула, ее голос задрожал и вдруг зазвучал как старушечий. — Йог…

— Не произноси это имя! — Андара испуганно коснулась руки Лиссы.

Голоса, проникавшие через закрытые ставни в комнату, становились громче, и вдруг пронзительный хлопок выстрела разорвал тишину. Вслед за ним, словно причудливое эхо, раздался громкий крик.

— Не произноси его, — пробормотала Андара еще раз. — Смертным запрещено упоминать его имя. Достаточно того, что он знает о нашем призыве.

— Он знает об этом, — в изнеможении ответила Лисса. — И он… выполнит то, что… ты попросишь.

Андара больше ничего не сказала. Ее лицо вновь застыло, превратившись в маску безразличия, а ее руки, лежавшие на столе словно в ожидании момента, когда их сложат для молитвы, еще больше стали походить на руки мертвеца.

И лишь в ее глазах затаилась злая-презлая усмешка…

Каюта была темной и узкой, а воздух — зловонным. Именно так обычно пахнет слишком маленькое для двух человек помещение без окон, в котором к тому же около пяти недель находится больной. Под потолком на проволоке раскачивалась крошечная коптящая керосиновая лампа. На узкую настенную полку возле двери Баннерманн поставил (проявил однажды заботу) маленький глиняный кувшин с благоухающими травами, бог знает как доставшимися ему. Но даже это не могло полностью перебить впитавшийся в стены затхлый запах. Почти всегда, когда я сюда спускался, у меня возникало ощущение, что здесь невозможно нормально дышать.

Когда мне приходила в голову эта мысль, меня немедленно начинали мучить угрызения совести. Монтегю был не виноват в том, что заболел. К тому же он очень хорошо ко мне относился, хотя я этого и не заслужил.

Я тихо подошел к узкой, привинченной к стене кровати, наклонился над спящим и стал рассматривать его лицо. Оно совсем не изменилось — ни в хорошую, ни в плохую сторону. Щеки все еще были впалыми, серого цвета, а под большими глазами, помутневшими за последние дни от жара, лежали большие черные круги. Монтегю оказывал на меня такое же околдовывающее воздействие, как и тогда, когда я с ним встретился впервые.

Я хорошо помню день нашей первой встречи — каждую его минуту, каждое слово, каждый взгляд Монтегю, хотя с тех пор прошло больше шести месяцев и много чего случилось с нами. Тогда я был другим, совершенно другим. Баннерманн и его матросы не узнали бы человека, каким я был тогда, если бы вдруг он встал рядом со мной теперешним. В двадцать четыре года я был беден и склонен к авантюризму (что означает лишь то, что из восьми лет моей жизни в Нью-Йорке половину я провел в тамошних тюрьмах). Жил я за счет случайных заработков. Каждый, кому знаком нью-йоркский портовый квартал, знает, что это означает: время от времени я избавлял от кошельков и драгоценностей очередного наивного прохожего, беспечно заблудившегося в этом районе после наступления темноты. Не могу сказать, что такие делишки доставляли мне удовольствие. Я не хотел быть преступником, и насилие было мне не по душе. Однако в больших городах на восточном побережье такие парни, как я, частенько попадали в своего рода заколдованный круг, вырваться из которого очень трудно. Когда я прибыл в Нью-Йорк, мне было шестнадцать лет от роду и, кроме девяноста шести жителей Уолнат Фолз, захолустного местечка, в котором я родился и вырос, я в своей жизни еще не видел других людей. Тетя, у которой я вырос (в действительности это была не моя тетя, а просто одна сердобольная женщина, взявшая меня к себе после того, как мои родители бросили меня грудным ребенком на произвол судьбы), умерла, а все оставленное ею наследство состояло из семи долларов, крохотного серебряного крестика на цепочке и билета в Нью-Йорк. В письме, приложенном к завещанию, она выражала надежду, что я найду свое счастье в большом городе и стану приличным парнем.

Добрая тетушка Мод! Она могла бы считаться самой замечательной женщиной из всех когда-либо живших на Земле, но она ничего не смыслила в людях. Быть может, она попросту не хотела верить в то, что мир злой.

А этот мир действительно оказался злым, и мне понадобилась лишь пара дней, чтобы убедиться в этом. Семь долларов были вскоре израсходованы. Для сельского парня вроде меня работы в городе практически не было, и мне не оставалось ничего другого, как начать воровать и примкнуть к одной из банд подростков, чьей территорией были портовые районы города. Я спал на набережных, перебивался случайными заработками или же воровал, если не удавалось найти работу. Сейчас, заглядывая в прошлое из сегодняшнего дня, я не могу понять, как же мне удалось выжить и как мне посчастливилось в течение всех восьми лет моей сомнительной карьеры остаться в стороне от тяжких преступлений? Как получалось, что, когда мои сотоварищи совершали какую-нибудь крупную кражу со взломом, а то и убийство (такое тоже бывало), я не принимал в этом участия?