– Брусья, - сурово изрек Степаныч.
– Теперь чинить надо.

Игорь Михайлович сокрушенно поглядел на учиненный разгром, но мрачный взор его скользил дальше и дальше, пока не уперся вновь в черное брюхо железного чудовища. Будто влекомый высшей необходимостью, уставился директор в грязное окно спортзала, за которым в неведомые дали уходила труба, протыкала округлым туловом школьный забор и вонзалась в девятиэтажку напротив, поглотив два окна и часть лоджии на втором этаже.

Но и после девятиэтажки, мнилось, не пропадает она, а тянется за шоссе, к лесу и в совсем уж невообразимую бесконечность.

Ну и что, что труба?
– с философской отрешенностью подумал директор.
– Пусть будет труба. Есть не просит, на голову не падает... вроде.

Но вскочил сию же секунду, пораженный простой как все гениальное мыслью: а куда же втыкается конструкция с другой стороны?

ОБЖист Степаныч, двигая бровями, глядел, как хлопнул себя по лбу ополоумевший директор, как бросился вон, беззвучно шевеля губами. Ничего не сказал Степаныч, ибо была в степанычевой глупости неизбывная человеческая мудрость.

Не тронь начальство, спокойней жить будешь.

Труба протянулась вдоль потолка коридора, заглянула в обе раздевалки и даже краешком в душ. Стены не были помехой, сквозь стены проходила она, не замечая, и даже трещины, начавшись по одну сторону черного туловища, благополучно продолжались по другую.

Возле входа в буфет опустилась штуковина столь низко, что Игорь Михайлович легко дотянулся до нее и долго щупал. Поверхность, по всему, была железной: холодной, мокрой, шершавой.

Самой настоящей поверхностью была.

Долго еще шептались впечатлительные ученицы о внезапном сумасшествии директора, долго вспоминали, как метался он по школе, всклокоченный, с фанатичным блеском в глазах, как шарил в воздухе, тщась поймать неведомое, как бормотал под нос, и даже слышали будто бы в этом бормотании невнятные мольбы, как бегал в немом исступлении вдоль сцены актового зала, дергая себя за ухо.

Труба проползала через раздевалку, взвивалась вверх, протыкая лестницу, раздувалась невнятным утолщением возле учительской и... входила в стену химического кабинета, прямиком туда, где в каморке-лаборатории стояли строгими рядами пробирки в штативах.

Игорь Михайлович крепко задумался.

"А нет ли, - закричит проницательный читатель, - нет ли здесь связи между горошиной в ухе и черной трубой по потолку?"

Вот и директору по пути от буфета к учительской впрыгнула в голову та же крамольная мысль; впрыгнула, в тот же миг убоялась собственной наглости и притаилась в дальнем уголке сознания - до поры. Но и тень той мысли так живо ощутилась измученным мозгом, что спускался Игорь Михайлович по лестнице в глубокой прострации, пока в глаза его не бросилась дивная картина.

В закутке под лестницей, пыхтя, кряхтя и разве что не чавкая, возилась в бумажном мешке, куда сбрасывали обрывки бумаги, облетевшие листья герани и прочий мелкий мусор, милейшая химоза Марь Иванна Лютикова. С неутомимостью золотоискателя ныряла она в мусорные залежи, и весь пол вкруг нее усеян был пыльными ошметками.

– А что это вы, Марья Ивановна, здесь делаете?
– растерянно пробормотал директор.

Поднялось над мешком химозино лицо с прилипшим к подбородку бумажным клочком, глянули на директора затуманенные голубые очи. И вот вдохновенная сосредоточенность в них сменилась узнаванием, то, в свою очередь, привычной любезностью, и раскрылись уже напомаженные губы, готовясь произнести какую-то приличествующую случаю бессмыслицу, но тут...

В эту самую секунду увидел Игорь Михайлович, как змеятся из-под строгой учительской юбки целых три юрких зеленых хвоста в нашлепках желтой шерсти. Извиваются, торопливо вползая в мусорный мешок и выныривая наружу, соря конфетными обертками и расшвыривая семечковую шелуху.

Позвольте-ка, - простонал в мозгу слабеющий здравый смысл.
– Этого не может быть - никогда!

Замешательство начальства не укрылось от чудовищной дамы.

– Ах, это вы украли трансформблютор!
– возопила она и бросилась к директору, попирая ногами горы бумажного хлама, разметав по сторонам зелено-желтые хвосты свои.

Игорь Михайлович дрогнул, отступил и позорно бежал домой, забыв об оставшемся в кабинете пальто. Чудился ему за спиной топот двух ног и шуршание трех хвостов, перед глазами стояла яростная гримаса на химозином лице, и несся он, не чуя под собой земли.

Столь ужасен был вид директора, что трое детишек, встреченных им по дороге, ревели потом до икоты, а закаленный жизнью бомж поспешил укрыться за помойным ящиком - от греха подальше.

Затаившись в собственной малометражной квартире, заперся Игорь Михайлович на все запоры и цепочки, твердо решив сказываться больным день, два, а лучше - год.