— Можно две.

Романова поняла: их интересовало — был заговор или нет? Заговора не было. Романова не заговорщица, а просто вертихвостка. Версия отработана. Галочка поставлена. Он, майор Попович, завтра положит отчет перед начальством. И пойдет в отпуск.

— Написала. — Романова отодвинула листок.

— Можете идти. Давайте я вам отмечу пропуск.

Он посмотрел на часы и записал время.

Романова взяла бумажку. Пошла к дверям. Перед тем как выйти, обернулась.

Попович рылся в папке. Он уже забыл о Романовой, как Арсений в Италии.

— Простите…

— Да? — Попович поднял голову.

— А вы что-нибудь знаете о Минаеве… Какие-нибудь сведения…

— Только непроверенная информация. — Попович не хотел отвечать.

Романова не уходила.

— Нашли тело без признаков насильственной смерти, — бесцветно сказал Попович.

— А что это значит?

— Умер. Или покончил с собой.

Романова стояла с открытым ртом. Поповичу показалось, что она что-то сказала.

— Что? — не понял Попович.

— Ничего.

Шурка ходил возле голубого дома. Туда и обратно.

— Я в туалет хочу, — сказал он, увидев Романову. — Сюда нельзя зайти?

Романова не ответила.

— Лучше не надо, — посоветовал себе Шурка. — А то войдешь, и не выпустят.

Они пошли по улице. Романова не видела, куда идет. Она передвигалась, как лунатик, когда человека ведет не разум, а Луна.

Что произошло? Он не дошел до посольства? Испугался, что американцы выдадут его своим? И не решился вернуться обратно. Не доверял Романовой. Он ходил, ходил, без еды и без сна, под невыносимым грузом разлуки. И не выдержал. Покончил с собой. Или просто умер. Ему много не надо. Лег под мостом и не встал…

Зашли в кафе. Шурка предложил остаться и выпить.

Сели за столик возле окошка.

— Что он тебе сказал? — спросил Шурка.

— А? — Романова очнулась.

— Что тебе сказал этот майор?

— По-моему, они халтурят. Ленятся. Бериевские псы ни за что бы не выпустили. А этот поверил на слово.

— У меня есть школьный друг. Разведчик. На Кубе работал руководителем группы. Жили, как в раю: теплое море, деньги, фрукты — круглый год. Он в один прекрасный день все бросил и вернулся.

— Почему?

— Никто ничего не делает. Вместо того чтобы сведения собирать, отправляются на рыбалку. Как Хемингуэй.

Официант принес водку, селедку и отварную картошку, посыпанную зеленым лучком. Картошка была красивая, крупная, желтомясая.

— Масло, — напомнил Шурка.

Официант отошел.

— Если эти системы халтурят, то думаю — дело плохо, — заключил Шурка. — Скоро все развалится. Рухнет.

— А когда?

— Не знаю. Мне все равно.

— Почему?

— Так… — неопределенно сказал Шурка и разлил по рюмкам.

— За майора Поповича, — предложила Романова.

Она приподняла рюмку, посмотрела зачем-то на просвет. Вспомнила майора Поповича, простого крестьянского парня. Если бы он проявил рвение, раскрутил дело, то в лучшем случае перекрыл кислород, не дал работать. Мужа — вон с секретной службы. А в худшем случае — мог бы посадить. Разве мало диссидентов спрятано по тюрьмам? Тот, кто писал донос, знал, что делает.

— Меня чужой выручил, а свои заложили, — сказала Романова.

Шурка выпил. Потом стал есть.

Романова подумала и тоже выпила. Водка была холодная, пронзительная, как глоток свежего воздуха.

— Когда свои жрут своих, значит, скоро все развалится, — повторил Шурка.

— Когда? — снова спросила Романова.

— В один прекрасный день. Все рухнет, и встанет высокий столб пыли. А я посмотрю с другого берега.

— Ты решил уехать?

Шурка опять налил и опять выпил.

— В Израиль?

— Вряд ли. Еврейство сильно не Израилем, а диаспорой во всем мире.

— А тебе не жаль нашу страну? — серьезно спросила Романова.

— Почему вашу? Она и моя. Я — русский человек. Я бы никогда не вспомнил, что я еврей, если бы мне не напоминали.

Шурка снова разлил водку. Романова выпила жадно, будто жаждала. Потом налила в стакан и выпила полстакана. Предметы вокруг стали еще отчетливее, как в стереоскопическом кино.

— Когда Иуда повесился? — спросила Романова. — Через сколько времени после распятия?

— Не знаю. А зачем тебе?

— Не уезжай, Шурка. Пропадешь.

— Знаешь, как меня зовут?

— Шурка.