«Бросим все» — это жертва. Это значит, что Алка собирается пропустить занятия на курсах. Интересно узнать — во имя чего.

— Зачем? — я поднимаю глаза.

— Мы будем идти по берегу реки, взявшись за руки, а в лицо нам будет снег и ветер.

— И звезд ночной полет, — продолжаю я. На минуточку представляю себе нашу прогулку, мы будем идти по берегу вонючей Яузы, а в глаза — так, что не проморгаться, — будет лепить мокрый снег. — Алла, — медленно и внимательно произношу я. — Зачем мы пойдем на улицу? Давай лучше почитаем.

Алка мелкими шажками бежит в комнату, падает на диван и рыдает.

Я беру журнал «За рубежом» и громко переворачиваю страницу. Алка постепенно начинает переходить на крещендо, а у меня такое впечатление, будто в моем доме в течение года живет не жена, а дальняя родственница, которая приехала откуда-то с Урала и которую надо постоянно развлекать.

Я бросаю журнал на стол и самолюбиво кричу. Потом подсаживаюсь к Алке и кричу менее самолюбиво.

Все как всегда. Мы снова миримся, но я чувствую, как с этой следующей ссорой что-то меняется во мне. Все как всегда и вместе с тем по-другому.

В комнате тепло. За окном в сумерках сплошной стеной стоит снег, и непонятно — идет он снизу вверх или сверху вниз.

— Скоро Новый год… — говорит Алка.

— Три дня на работу ходить не будем. Дома будем сидеть.

— Поедем за город! — Алка смотрит мне прямо в лицо.

— А что… — раздумываю я. — Там сейчас зима. Это здесь слякоть, а в лесу зима.

— Елки, и снег блестит на солнце.

— И тени на снегу.

Мы сидим, обнявшись, как обезьяны в Сухумском питомнике, и я снова слушаю в себе счастье — как год назад, когда мы были женихом и невестой и говорили о моей смерти.

— Когда я трезв, нет радости ни в чем. Когда я пьян, мутнеет ум вином…

— Темнеет, — поправляет Марк.

— Как это темнеет? — обижается оператор Юра.

— Не перебивай! — кричит Алка. — Юра, не обращай внимания.

— Когда я трезв, нет радости ни в чем. Когда я пьян, — Юра коротко взглядывает на Марка, — мутнеет ум вином.

Алка тоже снисходительно взглядывает на Марка.

— Омар Хайям, — напоминает Марк.

— А я и не говорю, что это не Омар Хайям, — обижается оператор Юра.

— запела Лена.

Все замолчали, Лена тоже замолчала.

— Ну а дальше? — спросил я.

Алка оглянулась на меня так, будто я сказал жуткую бестактность.

— Я дальше забыла, — сказала Лена.

То самое мгновение между трезвостью и хмелем, когда всех любишь, у меня прошло. Я сижу и смотрю на Алкиных друзей. Друзей она меняет часто, я их не запоминаю. Вот Марк с магнитофоном. Его приглашают из-за магнитофона. Вот Лера, у которой неприятности. Прихрамывающий оператор документальных фильмов. В афишах он пишется «автор-оператор». Алка говорит: прихрамывает он оттого, что во время подводных съемок акула откусила ему палец. Напротив меня сидят Лена с Андрюшей. Лена — учительница из Алкиной школы. Кажется, учительница, а может, старшая пионервожатая. Андрюша — ее муж, а может, родственник.

Возле меня сидит татарка Рая. Настоящее ее имя Рашида. Она хочет выйти замуж только за татарина.

— Выпьем, — скомандовал Марк.

— За мир, — предложил я.

— За мир во всем мире, — сказал Андрюша.

Алка снова посмотрела на меня с пристальным недоумением. Такой тост кажется ей неостроумным. Алка родилась в сорок шестом году. Для нее война — это история. А мне, когда война началась, было шесть лет, и я все помню. Я даже помню, как нас эвакуировали с детским садом, и все родители плакали, и дети кричали, а мы с мамой нет. Она смотрела на меня, а я на нее. На маме было летнее крепдешиновое платье — серое с желтыми цветами. Потом поезд тронулся, все закричали еще громче и побежали за вагоном, а мама осталась стоять.

— Алка, — зову я.

Она отвлекается и кладет на мою тарелку кусок селедки и кусок ветчины.

— А лес? — спрашиваю я.

— Куда? — в свою очередь спрашивает Алка. — Под елку, как зайцы…

Оператор стучит вилкой по тарелке.

— Давайте выпьем, — предлагает он, — каждый за того, за кого он хочет.

Тост витиеватый, но все довольны, и все пьют с таинственным видом: Рая — за татарина, Марк — за магнитофон.

— А вы почему не пьете? — спрашивает Андрей. Надо же, заметил.

— Выпью, — обещаю я.

Лена громко рассказывает о том, что возле института Склифосовского есть дом и в этом доме прямо в квартире стоит голубая «Волга». Эту «Волгу» видно с улицы.

— продекламировал оператор.

Алка хохочет, откидывая голову так, что видны ее тридцать два изумительных зуба.

Я замечаю, что у меня — как это называется в кино — покадровость восприятия. Я вижу все, что происходит, и слышу все, что говорят. Но я не могу свести все, что я вижу и слышу, в одну общую линию. Не могу объединить все и всех одной идеей. Может, потому, что нет этой одной идеи, а может, потому, что я протрезвел.