Я знал его и знал, что все может случиться, и был готов в любую минуту броситься ему на помощь. Наверно, из-за этого, хотя я и слышал каждое сказанное слово, минутами переставал понимать, что говорят, думал о другом — что кинжалы вот-вот сами выскочат из ножен.

Со стороны убыхов вместе с Хаджи Керантухом в переговорах участвовал Дзиапш Ахмет, сын Баракая. Он был человек, известный на всем Кавказе. В молодости учился в Стамбуле, говорил на нескольких языках и, когда предводителем убыхов был старый Хаджи Берзек, сын Адагвы, Ахмет, сын Баракая, вел при нем все дела с иностранцами. Он несколько раз улаживал дела убыхов, ездил и к султану, и в Лондон, и в Петербург. Он был человеком горячим, но хитрым, умел и доходить до предела, и останавливаться там, где не оставалось ничего другого. Так что, как видишь, Ахмет, сын Баракая, не случайно участвовал тогда в этих переговорах.

Генерал царя начал говорить первым, и резкость его слов так не соответствовала спокойствию его лица и голоса, что мне сначала показалось, что генерал говорит одно, а переводчик совсем другое.

— Ты, Хаджи Керантух, — говорил генерал, — принадлежишь к знаменитому роду Берзек, ты человек высокого происхождения, и тебе не подобает сегодня делать одно, а завтра — другое. Его величество император пожаловал тебе чин и жалованье, но ты оказался недостойным милостей императора. Когда началась война, ты отказался от пожалованного тебе императором чина и звания. Вместо того чтобы соблюдать верность России, ты сблизился с турками и сделал это не по их принуждению, а по собственной охоте. С тех пор ты нарушаешь заключенные с нами условия, постоянно держишь под ружьем все мужское население, нападаешь на наши укрепления, ведешь с турками тайные переговоры и получаешь от них оружие.

— Господин генерал, тебе следует поосторожнее выражаться, когда ты говоришь со мной, — ответил Хаджи Керантух. — Я не заяц, и меня не пригнали сюда твои охотничьи собаки. Я стою на своей земле, и не в кандалах, а с оружием.

Лицо Хаджи Керантуха налилось кровью, но генерал, не меняясь в лице, спокойно ждал, пока толмач не перевел ему всего этого до конца.

— Но тебе и этого мало, — спокойно продолжал генерал с того места, на котором остановился, так, словно пропустил мимо ушей слова Хаджи Керантуха. — Ты все еще возлагаешь надежды на турецкого султана. Мы знаем, что ты просишь у него военной помощи, надеешься получить ее, но хотя ты уверен, что на свете нет никого сильней султана, тебе показалось мало искать помощи только у него. Мы знаем, что Ахмет, сын Баракая, который сейчас стоит рядом с тобой, три года назад ездил от твоего имени в Лондон и просил там у англичан защиты и военной помощи против нас. Об этом писали в английских газетах, и это не осталось тайной. А недавно ты отправил письмо английскому консулу в Сухуми, это тоже не тайна. Оно у нас в руках, и мы можем показать его тебе. Я не хочу тебя оскорблять, но не нахожу для твоих поступков другого слова, как измена.

Когда Хаджи Керантух первый раз прервал генерала, мне казалось, что он сейчас схватится за кинжал. Но теперь, после этой первой вспышки, он стоял и слушал, неподвижный, как глубоко вкопанный в землю столб, — одной рукой уперся в бок, а другую держал на белой костяной рукояти шашки. На генерала он не смотрел, смотрел через его голову на верхушки гор, над которыми столпились тучи. Могло показаться, что он ничего не видит и не слышит. Толмач от волнения путался и заикался, и Хаджи Керантуху, который понимал русский язык, наконец надоело это, и он, не дослушав переводчика, с сердитой усмешкой посмотрел на генерала:

— Да, правда. Я совершил бы измену, если бы, как некоторые другие владетельные князья на Кавказе, ради ваших чинов и ваших серебряных рублей предал бы свой народ. Но, слава аллаху, как видите, меня ничто не соблазнило. Господин генерал, ты называешь это изменой. Но как назвать то, что делаешь ты, который пришел сюда с бесчисленным войском, чтобы выгнать убыхов с их земли?

Скажи мне, если бы собрались на совет все великие государи и спросили бы твоего царя, что ему сделали плохого мы, убыхи, в чем он их обвиняет, за что уничтожает, — я хотел бы знать, что он мог бы на это ответить.

Да, ты сказал мне правду: мы когда-то приняли ваше подданство, надеясь, что нам в этом подданстве будет хорошо жить. Но наши надежды были обмануты. Мы привыкли вести морскую торговлю, ни у кого не спрашивая, чем нам можно торговать и чем нельзя. Вы запретили приставать к нашему побережью всем кораблям, кроме ваших. Вы стали называть разбойниками наших дворян и запретили им продавать в рабство пленных, которых они взяли в бою. У нас свои законы, а у вас свои. Мы не хотим, чтоб ваши чуждые нам законы стали ярмом на нашей шее. Вы хотите лишить нас нашей мусульманской веры. Мы знаем, что, как только мы окажемся в вашей власти, вы начнете насильно крестить наших детей. Когда вы во время войны не можете защитить от турок это побережье, вы уходите, оставляя его и нас на произвол судьбы! А когда возвращаетесь — начинаете бранить нас изменниками! Какой же, я спрашиваю, мир может быть заключен между нами?

Генерал, ничего не ответив, вынул из кармана платок, вытер выступивший на белом лбу пот и, заложив руки за спину, подошел к стволу платана и стал разглядывать его так, словно прикидывал, как бы получше срубить его. Потом вдруг повернулся и обратился к Ахмету, сыну Баракая:

— Уважаемый Ахмет, сын Баракая, я думаю, что ты не последний человек среди убыхов, и мне хотелось бы услышать сегодня и твой голос.

Ахмет, сын Баракая, как стоял, вытянувшись во весь свой высокий рост, так и не шелохнулся и ответил на вопрос генерала не сразу, а когда уже всем показалось, что он так и не ответит:

— Вы не понимаете нас, господин генерал, а мы не понимаем вас.

У Хаджи Керантуха зло блеснули глаза, — наверно, ему не понравились слишком спокойные слова Ахмета.

А генерал, услышав их, улыбнулся:

— Ты слишком мудр, Ахмет, сын Баракая, ты хочешь, как это у вас говорят, чтобы и курица была со всех сторон поджарена, и палка, на которой ее вертят над огнем, осталась цела. Но эта мудрость не для войны. На войне так не бывает!

Генерал заложил руки за спину, медленно прошелся взад и вперед и, встав перед Хаджи Керантухом, сказал громко и медленно: