Слезаю с повозки, которая попутно, по дороге, подвезла меня сюда, стою, гляжу и не знаю, куда идти. Тощая лошадь, еле дотянувшая нас сюда, теперь с грохотом катит повозку под гору по склону, и это дребезжание колес — единственное, что нарушает тишину. Жара теперь чуть-чуть спала, и задувший к вечеру теплый ветер, словно огромный невидимый веник, метет пыль по дороге. Справа вдали виднеется деревня, слышно, как лают собаки. Слева высушенный солнцем плешивый холм с бороздами высохших дождевых промоин, похожих на незажившие шрамы, а впереди до горизонта унылая равнина, поросшая редкими деревьями. Стою и с удивлением смотрю на эту чужую мне землю. Неужели на нее поменяли убыхи свои горы, неужели тут, в этой земле, лежат кости уже нескольких поколений?

Звон молотка о наковальню заставлял подумать, что возница не соврал, когда, ссаживая меня, сказал, что кузница здесь рядом. Вот она, всего в ста шагах у меня за спиной. Просто когда я слез, не туда повернулся. А вот, кажется, и кузнец. Позвонил еще немного молотком, пока я шел к его кузнице, и, словно заранее знал, что мне нужен, вышел навстречу. Невысокий, с редкими черными усами на кое-как, наскоро вытертом от копоти лице. В руке у него какой-то узелок, и я успеваю подумать, что, может быть, это не кузнец, а кто-то другой.

Но оказывается, это все-таки кузнец Бирам, тот самый, чье имя мне называли и говорили, что если я его встречу, то все будет хорошо. И то, что у него узелок в руке, тоже удача для меня, потому что он несет этот узелок тому самому старику убыху, Зауркану Золаку, из-за которого я сюда как и на чем только не добирался.

Идем с Бирамом вдоль подножия плешивого холма. Какой-то он богом обиженный, этот холм: с одной стороны промоины, как шрамы, с другой — обнаженный камень с трещинами, в которых даже траву всю дотла выжгло солнцем.

— Пришли, — говорит Бирам. — Здесь его дом.

Он показывает мне пальцем, но я все равно не вижу никакого дома.

— Не там — тут.

Он снова показывает пальцем, и я наконец вижу этот дом. Должно быть, там, внутри, у подножия этого голого холма, есть пещера, и у входа в нее пристроены три низкие стенки из самана, накрытые почерневшим от дыма навесом из дранки.

— Подожди здесь. Я узнаю, дома ли Зауркан. Спрошу его, будет ли он с тобой говорить. Он иногда бывает таким сердитым, что никого не хочет видеть, даже меня. Сто лет!

Бирам пожимает плечами, словно хочет объяснить мне, что в сто лет у человека уже не спрашивают, почему он сердится.

— Но боюсь, что сейчас его нет дома, а то собака б уже заметила.

Но не успевает он этого сказать, как из хижины выскакивает большая собака, выскакивает и начинает лаять, и лай у нее какой-то дребезжащий, словно это из пустого треснувшего кувшина кричит на нас собачьим голосом чье-то давнишнее несчастье.

Бирам поднимается по нескольким земляным ступенькам и скрывается в хижине, в черной дыре, которая у нее вместо двери. Собаке надоело лаять, и она стоит и молча смотрит на меня.

А я, вспоминая, как трудно досталась мне эта поездка, со страхом в душе думаю о том, какой же все-таки он, этот столетний старик, из-за которого я сюда приехал? Что даст эта моя встреча с ним для языковедения и что ему скажет обо мне этот Бирам, который так долго не появляется? Может быть, мне лучше было бы пойти вместе с ним? Но вот и Бирам. Только сейчас, когда он спускается ко мне по ступенькам, замечаю, как сильно он хромает.

— Зауркан дома. Лег отдохнуть, сейчас встанет и встретит тебя, — говорит он, и я чувствую по его голосу, что он рад за меня.

Мы поднимаемся по земляным ступенькам, теперь уже вместе, вдвоем, и останавливаемся перед хижиной.

Двором это назвать нельзя, но все-таки перед хижиной есть небольшая земляная терраса, и на ней растут четыре низких старых и, наверно, крепких дерева. Под одним из них стоит скамейка, и мы с Бирамом присаживаемся на нее и закуриваем.

— Обещал, что встанет и встретит тебя, — повторяет Бирам и, словно заранее оправдываясь передо мной, добавляет: — Он бывает иногда очень сердитый, но разве можно обвинить в этом такого старого человека, у которого нигде вокруг нет ни одного ровесника? Я сказал ему, что принес то, что он велел, но он лежал и ничего не ответил. Он часто ничего не отвечает. Потом я сказал ему про тебя, что ты важный гость. Но он снова ничего не ответил, только когда я уже уходил, сказал мне вдогонку: «Сейчас встану» Я не стал ему говорить, зачем ты приехал, вдруг бы он рассердился. Лучше ты расскажи сам, когда он тебя встретит. Раз он тебя встретит, он тебя уже не выгонит. Я хорошо знаю его. Когда я был маленьким, он заменил мне отца и кормил меня, пока я не стал взрослым. Правда, он захотел жить отдельно, но мы с ним все равно остаемся как отец и сын, и кроме меня, у него никого нет. Я пойду, а ты оставайся. Прости, что я ухожу, но сейчас, к вечеру, как раз такое время, когда могут остановиться, захотят подковать лошадей, а ближе к ночи я приду сюда. Раз он встанет и встретит тебя, он пригласит тебя остаться, и ты сможешь здесь ночевать, а еду я принесу.

Я благодарю Бирама и говорю ему, что постараюсь отплатить ему за его добро.

— Потом поговорим, — останавливает меня он. — Только ничего не предлагай Зауркану, ни денег, ничего, он считает, что гость — это священный человек, а мы с тобой потом договоримся.

Я остаюсь один, вернее, вдвоем с собакой. Оба молчим и ждем. Она — лежа, я — сидя. Смотрю на открытую дверь — все-таки это не дыра, а дверь, открытая внутрь, — и жду, когда же наконец он появится, этот неизвестный хозяин, обещавший встать и встретить меня. Сколько лет он живет здесь? И всегда ли один? И почему и как судьба соединила его с Бирамом? И почему он живет отдельно? И почему живой человек выбрал себе это похожее на могилу жилище?