«Как все просто, оказывается, — подумал он. — Совсем нетрудно оказалось победить Ивана Матвеича, именовавшегося в старые времена Бирлеем — всего-навсего таинственный красный камень и заклинания. Надо полагать, именно тогда его и запечатали в некий предмет, погрузили в сон тысячи на полторы лет. Остановка за малым; раздобыть где-нибудь этот самый камень и произнести заклинание целиком… Проще уж луну с неба достать…»

Деликатный, но настойчивый стук в дверцу возка нарушил его мысли. Поначалу он решил, что это вновь заявился Самолетов, но, распахнув дверцу, увидел безмятежно улыбавшегося Ивана Матвеича, все в той же безукоризненной визитке и накрахмаленном воротничке. Перехватив дверцу, Иван Матвеич распахнул ее на всю ширину, оглядел внутренность возка, раскланялся с видом записного кавалера:

— Мое почтение, Елизавета Дмитриевна! Не будет нетактично, думаю, упомянуть, сколь вы очаровательны, воспрянув от безмятежного сна? Приятными, надеюсь, были сновидения?

Лиза смотрела на него хмуро и неприязненно, но не похоже, чтобы это смутило нежданного визитера. Сверкая белоснежными зубами, ухмыляясь, он непринужденно продолжал:

— Ах, Лизавета Дмитриевна, прелестница… Завидую черной завистью вашему супругу. Это какое же, должно быть, блаженство — на законных основаниях губки ваши алые нацеловывать, грудки белые наглаживать, ножки стройные раздвигать…

Лиза вспыхнула:

— Убирайтесь!

Иван Матвеич вздохнул в наигранной печали:

— Слов нет, как вы со мной суровы, Лизавета Дмитриевна… Очень грустно… Пошел бы, право, и повесился на первом попавшемся суку, да где ж тут дерево найдешь посреди равнины…

Поручик смотрел на него, сжав кулаки в бессильной ярости. Сабля в ножнах располагалась в соблазнительной близости, но нельзя было рисковать, вспоминая происшедшее с беднягой Позиным. За себя не было бы страшно, офицер должен быть привычен к смертельному риску, но, если что, Лиза останется без всякой защиты — а ясно уже, что иные побуждения этого чертова сокомпанейца слишком человеческие…

— Рубануть меня хотите от всей души, Аркадий Петрович? — понятливо подхватил Иван Матвеич. — Не советую, ничего не выйдет, а кончиться может плохо, так что и не пытайтесь… Вы уж не сверкайте так на меня глазами, молодые люди. Прошу прощения, ежели сказал что обидное и неприличное, — но все исключительно из восхищения вашей красой, дражайшая Лизавета Дмитриевна… Голову я потерял форменным образом…

Лиза ойкнула и шарахнулась к противоположной стенке возка. Поручик тоже отшатнулся, насколько мог, — Иван Матвеич вдруг одним энергичным движением ухватил себя правой рукой за волосы и снял собственную голову с плеч. Кровь не брызнула, без головы туловище твердо стояло на ногах в прежней позе, подняв голову на уровень ключиц. Голова непринужденно улыбалась и даже чуточку гримасничала. Потом произнесла:

— Теперь верите, Лизанька, что я от вас голову потерял?

Вслед за тем рука водрузила голову на прежнее место. Иван Матвеич ухмыльнулся:

— Не поверите столь наглядным доказательствам?

— Неплохой ярмарочный фокус, — сухо сказал поручик, пытаясь сохранить самообладание.

— Принижаете вы меня, да-с… — грустно сказал Иван Матвеич. Я буду малость повыше ярмарочного фигляра… Аркадий Петрович, — произнес он уже серьезно, — не прогуляетесь ли со мной по свежему воздуху? Есть у меня к вам серьезный разговор, крайне для обоих важный… Не беспокойтесь, Лизавета Дмитриевна, ни малейшего вреда вашему муженьку не случится, на том мое честное и благородное слово… Или боитесь, господин поручик?

Поручик сердито подхватил шубу. Иван Матвеич посторонился, давая ему вылезти из возка. Показал на кибитку Позина:

— Пройдемте туда, пожалуй. Я уж себе позволил сей экипаж занять, поскольку он теперь совершенно ничей и бесхозный… Не путешествовать же мне в задке или на крыше, словно чемодан или собачка какая…

Он по-хозяйски порылся в мешочках и укладках, поставил на импровизированный стол памятные чарочки серебряные в бусурманских узорах, наклонил к ним горлышко полуштофа:

— Выпить со мной, полагаю, не откажетесь? Офицер во все время суток, я так понимаю, к этому готов…

— Вы и водочку употребляете? — язвительно осведомился поручик, машинально берясь за стопку.

— А как же! — безмятежно сказал Иван Матвеич. — И водочку употребляю, и сальца с огурчиком отведать не прочь, и еще всякое считающееся исключительно привилегией человеческого рода… Я ведь не бесплотный дух, не привидение какое — вполне материальное создание, очень даже плотское. Неужели вы этого до сих пор не осознали?

— Предположим, осознал! — сказал поручик. — И что же дальше?

— А дальше — выпьем. Во благовремении, как у вас говорится. Ваше здоровье!

Он лихо выплеснул водку в рот, самым натуральным образом поморщился, мотнул головой, потянулся за крепеньким огурчиком и с довольным видом им захрустел. Сказал доверительно:

— Я ведь объяснял уже: все прежние личины происходили оттого, что я, как бы это понятнее, просыпался, возвращался к нормальной жизни, устройчивость этакую обретал, плоть, так сказать, и кровь… И вот теперь, к великой своей радости, прочно привязан к материальному миру, словно гвоздями прибит… Пора и дальнейшую жизнь обдумывать. Жить я намерен среди вашего человеческого племени…