Шрифт:
— Марыся! Раздевайся!
Загремела дикая музыка — это мадам Жужу, прежде чем уйти, завела патефон. Через каждые два оборота игла перескакивала на соседнюю дорожку. От этого в голове у капитана что-то заклинивало и он стал невольно припоминать свое состояние, когда лежал в госпитале.
Закуски не было никакой. Протрезвевший капитан зверски хотел есть. Он обшарил всю комнату и на подоконнике, за шторой, обнаружил черствую корку, а когда вернулся в компанию, Зизи, так звали, брюнетку, уже расстегнула бюстье и обнажила смуглую грудь с большими темными сосками.
— Иди сюда, милый… — позвала она капитана.
Дожевывая корку, капитан Ковель, споткнулся о складку ковра и пал лицом в лоно Зизи.
После первых минут страсти и копошения в постели, наступила разрядка и послеоргазменное отвращение. Капитан Ковель откинулся на подушку и посмотрел в потолок. На соседней койке Марыся издавала ненатуральные душераздирающие стоны, а майор Качинский считал:
— И раз, и два, и три, и четыре…
Его большой белый живот колыхался, как аэростат.
Как ни странно, Зизи капитану понравилась. От нее обольстительно пахло, и она не кривлялась, чего капитан терпеть не мог. К тому же она показалась ему очень естественной. Он хотел продолжить, но тут вдруг вспомнил, что бежал в атаку и что умер. Еще он вспомнил Бога войны и как лакал из озера. Впрочем, об этом ему рассказал сердобольный врач. Сам он ничего не помнил. Эти странные воспоминания так поразили его, что уд стал вялым и ленивым.
— Подожди… подожди… — сказал он, садясь и отстраняя брюнетку, которая решила профессионально поправить дело.
Заниматься любовью ему почему-то расхотелось.
— Миленький… — сказала брюнетка, — я что-то не то сделала?
В таких случаях мадам Жужу была безжалостна и могла понизить ранг брюнетки до уровня солдат, а Зизи хотела спать с офицерами, от которых пахло одеколоном и дорогими сигаретами, а не казармой, ваксой и грубым табаком.
— Это я что-то в жизни не то сделал, — растерянно произнес капитан.
Он ясно помнил, что получил смертельную рану в живот и что это было совсем недавно — в сражении при Арденах. Кроме этого он видел своих солдат умерших самой неестественной смертью, не говоря уже о лейтенанте Клоде Анри, с которым, как с живым, здоровался накануне увольнительной. Вот чего он понять не мог. Пусть психиатр доходчиво и объяснил причину его галлюцинаций вполне естественными причинами, капитан Ковель после достаточно долгих размышлений абсолютно не верил ему. Дело было в том, что все перемешалось: то, что было вчера, стало сегодня, и, наоборот, то, что было сегодня, стало двухмесячной давностью.
В этот момент майор от шампанского сошел с ума. С ним и раньше такое случалось. Известно было, что майор Качинский был тяжело контужен, упавшим на него лафетом. Последний раз капитану Ковелю пришлось скрутить майора и заплатить штраф за разбитую посуду и порубленную мебель. Правда, платил Ковель из кошелька майора Качинского. Но все равно было неприятно.
На этот раз майор Качинский выхватил из ножен палаш и вообразил, что на него напали.
— Бей бошей! — кричал майор, размахивая ржавым палашом.
Перво-наперво пострадал патефон. Издал сварливый звук, он отлетел в угол под фикус. Затем брызнуло осколками зеркало. Каким-то чудом майору Качинскому удалось зацепить люстру, и только после этого дико закричала Марыся. Прикрывая грудь, она бросилась к двери.
— Врешь! — бешено вскричал майор Качинский. — Полония превыше всего! — и, как показалось, капитану специально изо всех сил рубанул Марысю в тот момент, когда она уже почти выскользнула из нумера, а потом не долго думая и Зизи, и напоследок самого его — капитана Ковеля. Напрасно он пытался спрятаться за спинку кровати. Напрасно он кричал, что он капитан Ковель и что они в публичном доме, а не на плацу. Лишь продлил мучения: вначале майор Качинский отрубил ему пальцы на правой руке, затем в классическом выпаде насадил, как бычка на шомпол. В последний момент жизни капитану Ковелю показалось, что его убил не плешивый майор Качинский, а сам Бог войны, разумеется, в образе огромного пса, сидящего на горшке. В ответ он громогласно рассмеялся. Самое страшное заключалось в том, что во всем напрочь отсутствовала всякая логика.
2. Чудо в Лучанцах
В низине машина вязла, а на подъеме скользила. Водитель невозмутимо вылезал из кабины и подкладывал под колеса ветки и камни.
Ивон Поплавски с раздражением слушал трескотню Зои Кутью — дамы белесой и надоедливой.
— Вы сами увидите… это нечто невообразимое… Европа такого еще не знала…
— Ну да… — брезгливо думал Ивон Поплавски, — не знала… куда нам… Все хотят стать просвещенными…
Третий пассажир на переднем сидении за всю дорогу не произнес и слова, и, кажется, даже спал. Над спинкой торчали его широкие плечи, вороник драпового пальто и котелок. Уж кто-кто, а он легко переносил тяготы дороги.
Как его там? Ивон Поплавски достал из-за пазухи газету и, стараясь не прикасаться взглядом к заглавию 'Чудо в Лучанцах', прочитал под статьей: Калембал де Труа. Наверное, псевдоним. Газетная звезда. Точнее выскочка — столичная штучка. Каким ветром его занесло в нашу дыру? Вообще-то, Ивон Поплавски и сам не против отдохнуть в горах, но не в марте, когда все плывет и тает. Весной и крестьяне лошадь жалеют.
В другие времена Ивон Поплавски ни за что не поехал бы в такую распутицу, но звонок из министерства пропаганды и намек на заинтересованность регента произвели нужное действие. К тому же ему доставили целую пачку газет с фотографиями. Просвещенная Европа должна знать, что мы не лыком шиты! И все из-за глупого журналистского любопытства. Жили бы себе спокойно и жили. При виде долины и крыш, засыпанных снегом, Зоя Кутью принялась с новым вдохновением за свою трескотню: