Упирается Радко, отнекивается. Аж щеки горят, ловя на себе сотни глаз. А от девичьих взглядов впору под землю провалиться.

– Куда же ты пойдешь? Кровищей весь улился. Бабы наши тебе и рубашонку простирнут, и порты. – Вмешался мужик, который первым отозвался на его голос в воротах. За всем и про куль забыл, что тащил на своих плечах.

– Зачем стирать? – Совсем растерялся Радогор, - Не надо стирать. И так пройдет

И в самом деле, кровь на его лицу, на руках начала сворачиваться, превращаясь в подобие чешуи. Провел ладонью по лицу, счищая ее с лица, как речной песок. Затем тоже самое проделал с руками.

– Остальное само отвалится. – Пробормотал он.

Но, на всякий случай, передернул плечами, как дикий зверь стряхивая капли дождя. Но не остановился на этом, и багровея от смущения отряхнул и рубаху с портками, следя за тем, как на землю сыплется с чуть слышным шуршанием, засохшая кровь. И не с удивлением, со страхом люди, и сам воевода, увидели, что лицо его, руки и даже тело стало таким, словно он только, что вышел из парной бани. И не только тело. Одежда смотрелась на нем теперь так, словно покипела в щелоке. А потом побывала под вальком старательной хозяйки. И, мало того, слабый запах леса исходил от его волос.

– Колдун… - Уловил он испуганный бабий голос.

 Покосился на голос, не поворачивая головы. В ужасе и рот ладошкой прикрыла. И выругался в душе, кляня себя за неосторожный поступок.

– Цыть ты, дура.

И мужик, вытаращив глаза, продолжал уже не так бойко и уверенно.

– Мужики тебе сапоги подлатают…

И покосился на его ноги, боясь увидеть, что и сапоги волей этого парня тоже сами собой поправились. А иначе и не скажешь.

– Раз торопился, так поди и не ел по людски, и не спал. Глаза провалились. Отдохнешь. – И уже уверенней, на правах старого знакомца. – А хоть бы у меня. Места хватит. А нет, так постоялый двор приютит. Меня Торопкой зовут. А почему, сам не знаю. Спешить, не спешу, а все Торопка да Торопка. Как жеребенка – стригунка.

– На свет ты поторопился явиться раньше времени. Вот и нарекли тебя Торопкой. – Воевода не скрывал своего недовольства тем, что мужик опередил его. – И языком торопишься вечно вперед заскочить. И сейчас торопишься со своим словом.

И повернулся к Радогору.

– Но Торопка истину говорит. Отдохнешь, погостишь у нас, а там, гляди, и вовсе останешься. Сам сказал сирота. И городище твое разорено.

Воевода и есть воевода. И речет, как набольший муж.

– Мы хоть и не бэрьего рода, а все ж в родне, коли по одной земле ходим. И одним языком речи говорим.

Ягодка таинственным образом угадавший, что его собираются кормить, тихо, но так, чтобы его услышал Радко, заскулил. Не проч был угоститься и вран, о чем и намекнул, пощелкав клювом за его ухом.

– Ну, вот, видишь. И приятели твои не возражают. А заодно и о тех людях тебя послушаем, коих побили. Сам видишь, - Воевода сам подхватил его под локоть и увлек в ворота. – Посмотришь сам… Живем на людном месте. На все стороны открыты. И к нам отовсюду ходят. И сами мы на месте не сидим. Поэтом у и знать должны кого и с какой стороны опасаться надобно. Сегодня ты помог, успели. А другим разом можем и не успеть.

Нашелся таки воевода. Говорит уверенно, значительно. Со знанием дела. От такой просьбы не откажешься. Довод не оспоримый.

– Да и куда идти? В какую сторону? Как перст один. Вокруг люди, а на него одиночество накатилось О чем – то говорят, спрашивают, до него слова не долетают. Словно глухой стеной от всех отгородился. А одиночество такое, хоть плач. А как заплачешь? Нет слез, высохли. И люди смотрят.

Больше уже не сопротивлялся. Дал себя увлечь воеводе и послушно шел рядом с ним, окруженный со всех сторон народом.

Дорогу воеводе заступил воин.

– Не осталось живых, воевода. – Торопясь, доложил он, бросая быстрый взгляд на Радогора. – Мертвы даже те, на ком и ран не видно. Со страха должно быть умерли, когда такое началось.

Широким жестом руки воин показал в сторону ворот.

– Я и сам чуть не обмер, да некогда было.

Улица тянется от ворот к берегу, к другим воротам. А там сбегает избитой, истоптанной пологой лестницей к лодкам. Радогор искоса разглядывает улицу. Не жилища, по самую кровлю вкопанные в землю, избы и дома просторные с двух сторон вдоль улицу тянуться. Смотрят на них, на улицу оконцами. И оконца не волоковые. Слюдяные. Или бычьи пузырем затянутые. И избы не соломой прелой крыты, не дерниной, тесом… За избами огороды зеленеют. Из улицы проулками город в обе стороны в ширь разбегается.

А из всех изб одна привлекла его внимание. Просторная, под шатровой крышей. И с высоким просторным крыльцом. Перед крыльцом трава до земли вытоптана. Сюда, должно быть, за судом приходя, за советом. Или правду искать. У них в городище так было.

Псы в летней горячей пыли валяются, успокаиваясь от недавнего шума. Поглядывают на него сонными глазами, а более того на бэра, который по неизвестно какому праву шагает с гордым видом без опаски улицей. Дернула одна верхней губой, показ добротные клыки. Не злобы ради, а чтобы знал зверь, кто здесь хозяин. И тут же получила сапогом в бок.